Зимний собор - [21]

Аввакумом из хриплой повозки!

Наши лики ты жесткой клешнею цеплял,

Мономаховы шапки срывая.

Ты пешней ударял во дворец и в централ,

Дул пургой на излом каравая!

Нашу землю ты хладною дланью крестил.

Бинтовал все границы сквозные.

Ты вершины рубил.

Ты под корень косил!

Вот и выросли дети стальные.

Вот они – ферросплавы, титан и чугун,

Вот – торчащие ржавые колья…

Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн

Не споют над любовью и болью –

Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,

Ты пируешь на сгибших равнинах –

Царь костлявый, в посту и молитве жесток,

Царь, копье направляющий в сына,

Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,

Лучезарные бэры несущий

На крылах! и рентгенами плавящий мрак!

И сосцы той волчицы сосущий,

Что не Ромула-Рема – голодных бичей

Из подземок на площади скинет…

Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер – сиротский, ничей:

Это племя в безвестии сгинет!

Это племя себе уже мылит петлю,

Этот вихрь приговор завывает, –

Ветер, это конец! Но тебя я – люблю,

Ибо я лишь тобою – живая!

Что видала я в мире? Да лихость одну.

А свободу – в кредит и в рассрочку.

И кудлатую шубу навстречь распахну.

И рвану кружевную сорочку.

И, нагая, стою на разбойном ветру,

На поющем секиру и славу, –

Я стою и не верю, что завтра умру –

Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву!

Не спущусь я в бетонную вашу нору.

Не забьюсь за алтарное злато.

До конца, до венца – на юру, на ветру,

Им поята,

На нем и распята.

МАТЬ

Любила, лупила, рожала, хлестала, – устала…

Червем и золою, древком и метлою!.. – устала…

Сжав зубы подковой, по насту Голгофы!.. – устала…

Изюм-сохлый – груди. Карась-дохлый – люди. Устала.

Ребенка – в охапку да денежки – в шапку. Не дышим.

Под снегом – громады. Все в дырьях – наряды. Век вышел.

Весь – вышел:

безумный, патлатый, тверезый, поддатый, – чудесный…

Я в нем умирала. Меня бинтовали над бездной.

Дитя вынимали. Ребро прожигали. Ремнями – вязали.

По стеклам – ступнями!.. По углям – стопами!.. Зачем?!.. – не сказали.

И вот я, патлата, с дитем, опьяненным Столицей,

В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю – напиться.

Залить пустоту, что пылает, черна и горюча.

В широкие двери вплываю угрюмою тучей.

На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю.

Седая, живот мой огрузлый, – я Время рожаю.

Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра.

На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро.

За кучу бумажных ошметок мне горе приносят.

Огромная лампа горит, как на пытке, допросе.

О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен.

Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен.

И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда.

Я старая мать, я в щеку себя бью, я не верую в чудо.

Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже:

Стакан опрокину – и огненный пот выступает на коже.

Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких.

Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких.

Военная клинопись. Страшные символы-знаки.

Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке.

Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее!

По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют.

Прочтут, как сидела – до тьмы – в ресторанишке грязном, дешевом,

Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой;

Как век мой любила, на рынке его продавала,

Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло;

Как мир целовала, как ноги пред ним раздвигала,

Как тельце последыша в тряпки любви пеленала;

Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи,

Что светят во вьюге живущим и сгибшим – далече, далече;

И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала…

Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась!

…Устала.

Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется!

Ах, больно. Ах, томно. Еще там живое, под левою грудью.

Там бьется.

ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ

Это две птицы, птицы-синицы,

Ягоды жадно клюют…

Снега оседает на влажных ресницах.

Инея резкий салют.

Рядом – чугунная сеть Сен-Лазара:

Плачут по нас поезда.

В кремах мазутных пирожное – даром:

Сладость, слеза, соль, слюда.

Грохоты грузных обвалов столетья.

Войнам, как фрескам, конец:

Все – осыпаются!

…Белою плетью

Жги, наш Небесный Отец,

Нас, горстку русских на паперти сирой:

Звездным скопленьем дрожа,

Всяк удержал, в виду грозного Мiра,

Лезвие злого ножа

Голой рукою! А шлем свой кровавый

Скинуло Время-Палач –

Русские скулы да слезная лава,

Лоб весь изморщен – хоть плачь…

Сколь вас молилось в приделах багряных,

Не упомянешь числом.

Храма горячего рваные раны

Стянуты горьким стеклом.

Где ты, Расея моя, Мангазея?!

Радость, голубка моя!

Только воспомни, рыдая, косея,

Жемчуг былого житья…

Крашеным красным яйцом на ладони

Пасха, как сердце, горит!

Рыжие, зимние, дымные кони…

Плачет гитара навзрыд…

Крошево птиц – в рукаве синя-неба…

Семечки в грубых мешках!

Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.

Мы – как детей – на руках

Их пронесли!

А изящный сей город

То нам – германский клинок,

То – дождь Ла-Манша посыплет за ворот:

Сорван погон, белый китель распорот,

Господи, – всяк одинок!

Ах, витражи глаз лучистых и узких,

Щек молодых витражи –

Руки в морщинах, да булок французских

На – с голодухи! – держи!

Встаньте во фрунт. Кружевная столица,

Ты по-французски молчи.

Нежною радугой русские лица

Светятся в галльской ночи.

В ультрамарине, в сиене и в саже,