Зимний собор - [20]

Да Господь над нею звездным дымом курит,

Да брусника – щедро – с ладоней – на платье,

Да рот – в холод:

люди… что хочу… сказать я…

СЫН. ДИПТИХ

Левый складеньПравый складень

Ноги маленькой церквушки Об одном молиться буду

Моют ясные ручьи. И в жару, и в холода:

На горячечной подушке – “Смертны все… Яви же чудо –

Щеки жаркие мои. Пусть он будет жить всегда!”

Я рожаю. Неужели Но над миром трубы грянут.

Святки, сани, Страшный Суд, Про войну приснится сон.

Колыбели и купели – И в глаза мои заглянут

Все вот в ЭТОМУ ведут?! Очи сорванных икон.

Раздерут парчовый полог Тот комочек вечной плоти,

Руки толстых повитух: Что когда-то жил во мне –

– Ох, царица, день недолог – В чистом поле, в конском поте

– Примем, примем сразу двух! Умирает на войне.

Заволокнут слепотою, Кинутся ко мне: – Царица!..

Как окошком слюдяным, Волю бабьим воплям дам.

Белый свет. И надо мною – И на площадях Столицы

Из кадила – белый дым. Много золота раздам.

Что, никак уж отпевают?!.. И руками, как окладом,

Медь оклада жжет губу… Закрывая черный лик,

Больно – я еще живая! Вдруг услышу где-то рядом

В простынях, а не в гробу! Колыбельный

Резкий

Глаз смолою застывает. Крик.

Яблоком – в росинках – лоб.

Нарастает, опадает

Тела бешеный сугроб

Не хочу уже ни счастья,

Ни наследья, ни венца –

Умереть бы в одночасье,

Чтоб не видели лица!

И в последней смертной муке,

Бабе данной на роду,

Простыню отжали руки,

Как крестьянка на пруду!

И скользнула жизни рыбка

Из глубин моих морей!

И взошла моя улыбка,

Как у Божьих Матерей!

– Покажите мне, – хриплю я.

Повитухи машут: – Кыш,

Дочку краше намалюешь,

Как по маслу, породишь!..

Но и сын твой тож прекрасный!..

А тебе не все ль равно?.. –

Был царевич темно-красный,

Как заморское вино.

И заморский важный лекарь,

Как на плахе, весь дрожит,

Над рожденным Человеком

Старым Богом ворожит.

КУРБЭ: АТЕЛЬЕ ХУДОЖНИКА

Я собаку ощерившуюся пишу:

Вон язык ее до полу виснет.

Я кистями и красками судьбы вершу:

Вот крестины, а вот уже – выстрел.

Вот у края могилы глазетовый гроб,

И священник, одышлив, весь в белом,

Вырастает над осенью, зимний сугроб,

Отпевает погасшее тело.

Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть,

Похлебать суп гороховый – с луком…

Я брюхатую бабу пишу: не корысть!

И про деньги – ни словом, ни звуком…

Птицы горстью фасоли ударят в меня,

В старый бубен, седой, животастый.

Вон мальчишка в толпе – он безумней огня,

Он кудлатый, беззубый, глазастый.

И его я пишу. И его я схватил!

Я – волчара! Я всех пожираю…

Закогтил… – кисти вытер… – свалился без сил

В слепоту у подножия Рая…

Признаю: третий день я небрит. Третий день

Я не пил молока, – заключенный…

Третий день мое красками сердце горит.

Сумасшедший, навек зараженный

Хромосомой, бациллою, водкой цветной,

Красным, синим, зеленым кагором.

Я пишу тяжкий кашель старухи больной.

Я пишу: поют ангелы хором.

Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.

Там их дом, под мостом. Там их радость.

Там они заговляются перед постом

Пирогом, чья отчаянна сладость.

Там, где балки сырые, быки, где песок

Пахнет стерлядью, где мох и плесень,

Они смотрят на дыры дырявых сапог

И поют красоту старых песен.

Я пишу их; а чем они платят? – они

Платят мне золотыми слезами…

Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.

Не стреляй, не танцуй ты глазами.

Дура ты. Для какой тебя цели раздел?

Стань сюда, под ребрастую крышу.

Твое тело – сверкающей ночи предел.

Та звезда, что над миром – не дышит.

Ты прижми к животу ком тугого тряпья,

Эти грязные фартуки, юбки.

Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя – я.

Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.

Жемчуг старый на шее и между грудей.

Он поддельный. Куплю – настоящий.

Ты теперь будешь жить средь богов и людей,

Чиж, тарашка, заморыш ледащий.

Эх, гляди!.. – за тобою толпится бабье,

Губы – грубы да юбки – крахмальны;

Руки красны – тащили с морозу белье;

А глаза их коровьи печальны…

А за бабами – плечи, носы мужиков,

Лбы да лысины – в ссадинах, шрамах, –

Как их всех умещу – баб, детей, стариков!.. –

В злую, черного дерева, раму?!..

В эту раму злаченую, в раму мою, –

Я сработал, я сам ее срезал!.. –

Всю земную, заклятую Смертью семью:

Род, исшедший из царственных чресел

Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, –

Той, скелетной, в парче толстой вьюги,

Во метели негнущейся… – весь наш народ,

Всю любовь одичалой округи?!

И расступятся властно озера, леса!

И разымутся передо мною

Лица, руки, колени, глаза, голоса, –

Все, что жизнью зовется земною!

И я с кистью корявой восстану над ним,

Над возлюбленным миром, зовущим, –

Вот и масло, и холст превращаются в дым,

В чад и дым, под Луною плывущий…

И в дыму я удилищем кисти ловлю

Рыб: щека… вот рука… вот объятье… –

Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:

Твое красное, до полу, платье…

И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,

Пряча слезы в небритой щетине,

Вижу сердцем: а Бог – на меня Ты похож?.. –

Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,

Где под снегом в полях – помертвелая рожь, –

На ветрами продутой Картине.

ФРЕСКА ШЕСТАЯ. ВЕТЕР В ГРУДЬ

НОРД-ОСТ

В этой гиблой земле, что подобна костру,

Разворошенному кочергою,

Я стою на тугом, на железном ветру,

Обнимающем Время нагое.

Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,

Наш трудяга, замотанный в доску,

Наш огонь, что глядит на поветь и погост