Зимний собор - [18]

Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал

Звезд – от смерда до царевны – в саже неба; смоль икон,

Золотой зубок лампадки – и твой рот, и смех, и стон,

Тело, льющееся сладко нежным мирром – на меня и в меня, –

и, Святый Боже, –

Взгляд, глаза, кресты огня – на щеке, груди, на коже:

Глаза два – вошли навек и навылет!.. – тише, глуше:

Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.

ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…

Дай, Господи, сил…

В недрах сумки копеешный сохнет калач.

Чай горький остыл.

Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,

Как нож золотой, –

Сознаешь, что стала веселая жизнь –

Угрюмой, простой.

В этом городе, где за морозом реклам –

Толпа, будто в храм, –

Что останется бабам, заезженным – нам,

Исплаканным – нам?..

Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…

Полотенце – ко рту…

И текущая грязью французская тушь –

Обмануть Красоту…

И неверный, летяще отчаянный бег

В спальню… Космос трюмо –

И одежда слетает, как горестный снег,

Как счастье само…

И во мраке зеркал – мой накрашенный рот:

Сей воздух вдохнуть.

И подземный пятак из кармана падет –

Оплачен мой путь.

И на бархате платья темнеющий пот

Оттенит зябкий страх

Плеч худых – и, как солнечный купол, живот

В белых шрамах-лучах…

И, когда просверкнет беззащитная грудь,

Сожмется кулак, –

Я шепну: полюби меня кто-нибудь!

Это – просто же так…

Пока грузы таскаю, пока не хриплю,

Отжимаю белье,

Пока я, перед зеркалом плача, люблю

Лишь Время свое.

ЗАПАДНАЯ СТЕНА

ФРЕСКА ПЯТАЯ. БОСИКОМ ПО ВОДАМ

***

Синее небо.

…ах, васильковый покой!..

Ах, на облаках ангелочком застыну!..

…банная шайка,

тяжкой Боговой рукой

Опрокинутая на потную дворницкую спину.

ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ

Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…

Я – девчонка нездешняя – меж чужими людьми.

Это все были дворники. Не лопаты – крыла

Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.

Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,

На коленях промучиться да на брюхе ползти.

Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья –

Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…

Я стояла коленями в шоколадной грязи.

Я была – поколением, что лишь: Боже, спаси.

В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,

Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.

Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.

Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.

А когда полночь грохала обземь – рюмкой курант,

Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”

И валили мы кучею на Казанский, в буфет.

В блюда самые лучшие целил наш пистолет.

Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..

Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..

Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.

Дай холодную улицу, где – буранная зга.

И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,

Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.

Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто

Яблок страшное зарево и штормовки манто.

И так ели и пили мы, над едой наклонясь, –

Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,

Как, нагнувшись над урною, наизнанку – ее…

Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.

И в стаканы граненые разливал дворник Флюр

Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.

И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,

Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.

МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР

Грачи вопят. Мне росписи кусок

Закончить. Закурить. Заплакать.

Я знаю: мир неслыханно жесток.

Сожжет, как в печке ветхий лапоть.

Чужбины звон. Он уши застит мне.

Я с красками имею дело,

А чудится: палитра вся в огне,

А гарью сердце пропотело.

Худые ребра – гусли всех ветров –

Обуглясь под юродской плащаницей,

Вдохнули век. Парижа дикий кров

Над теменем – бескрылой голубицей.

Ковчег плывет от мира до войны.

Потуже запахну монашью тряпку.

Мне, малеванке, кисточки нужны

Да беличьи хвосты и лапки.

Середь Парижа распишу я дом –

Водой разливной да землей мерзлотной.

Я суриком сожгу Гоморру и Содом,

В три дня воздвигну храм бесплотный.

Мой гордый храм, в котором кровь отца,

Крик матери, кострище синей вьюги

Да ледоход застылого лица –

В избеленном известкой, бедном круге.

Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.

Истлеет костяная кладка.

Воскресну – и вернусь назад

В пальто на нищенской подкладке.

Монахиня, – а кем была в миру?..

Художница, – гордыню победиши!..

Худая баба – пот со лба сотру,

А дух где хочет, там и дышит.

Ему Россия вся – сей потный лоб!..

Вся Франция – каштан на сковородке!..

Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.

На камне – стопка чистой водки,

Сребро селедки, ситного кусок,

Головка золотого луку.

Я знаю твердо: Божий мир жесток.

Я кисти мою – бьет меж пальцев ток.

Встаю лицом ко тверди, на Восток.

Крещу еду. Благословляю муку.

И, воздымая длани, обнажась

Всей тощей шеей, всей душой кровавой,

Рожаю фреску, плача и смеясь,

Огромную, всю в облаках и славе.

***

О, так любила я цветную,

меховую, рогожную толпу!

Видала я ее живую.

Видала я ее в гробу.

Мне каждый помидор на рынке,

чеснок был каждый – царь!

Одни обмылки и поминки.

Один пустой мышиный ларь.

Цветносияющее Время,

родное, нищее, – прошло.

Уже не стремя и не семя:

Я под босой ногой – стекло

В грязи.

Ты не увидишь блеска.

И ты раздавишь всей ступней.

И боль. И кровь. И выкрик резкий

Чужой. И хруст последний мой.

ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ

Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, –