Пришлось назвать соседа. И, назвавши, рассказать о нем все. Горячий, нескрываемый интерес, который проявил следователь к рассказу Власа про Некипелова, смутил и встревожил Власа. На мгновенье где-то шевельнулось в нем тоскливое чувство жалости. «Зря, поди, Никанора Степаныча приплел я», с горечью подумал он. Но следователь, как бы подслушав эти мысли, совсем не по-следовательски, а как-то просто и легко сказал:
— Озлобленный кулак. Никуда он не уйдет от пролетарского закона. И сын его.
— Озлоблен, это верно, — ухватился Влас. — Я думаю, болтает он, хорохорится. Насчет поступков вряд ли...
— А это время покажет. Самое недалекое время.
Так прошло еще несколько дней. Пришло время, когда в больнице осмотрели руку и заявили:
— Еще раза два придешь на перевязку, а потом и сам обойдешься. Отдохнешь, а через две недели сможешь встать на работу.
3.
— Значит, отправляешься? — переспросил Савельич Власа, который завязал аккуратно свою котомку и, весь какой-то праздничный и особенный, дожидался часа, когда можно будет отправляться на станцию.
— Оправляюсь! — тряхнул головой Влас. — Доеду до разъезду по железной дороге, а там верст восемнадцать пешком.
— Хорошо теперь пешком. В полях да лесах все поет и звенит. Духовито. Отрадно!
Влас не ответил. Да и не надо было словами отвечать: глаза сияли нетерпеливой радостью, в глазах светилось и отражение солнечной дороги, и зеленых далей, и широкого раздолья лугов.
— Ну, — напутствовал Савельич. — Гуляй, дорогой мой, гуляй до полного удовольствия!..
И Влас ушел.
Душный и переполненный людьми вагон ненадолго спугнул его приподнятое настроение. В душном и шумном вагоне гомон стоял, и люди перепирались и ссорились из-за мест. А в открытые окна врывались вместе с шумом и лязгом колес полевые, летние шумы. Втекала многозвучная и буйная радость лета. Влас протиснулся к окну и замер возле него. Власа толкали, тормошили, он кому-то мешал, на него кто-то покрикивал, но, прижавши к себе свою котомку и сверток покупок, он упрямо прилип к своему месту и жадно глядел на плывшие за окном просторы.
Бежали поля. Веселые сосенки, кружась у самой насыпи, протанцовывали назад и пропадали за поездом. Порою поезд прогромыхивал по гулким мостам, и живая вода сверкала тогда в зелени лугов и леса, и живая вода проплывала по обнаженным пескам и галечникам. Бежали редкие постройки. Развертывалась порою вытянувшаяся по тракту деревня. В веселом испуге убегал от поезда скот. Нелепо и ненужно озлясь на дымное и грохочущее железом и криками чудовище, лаяла собака.
Влас охватывал жадным взглядом все. И больше всего — поля, возделанную и родящую землю. Земля, от которой он был оторван несколько месяцев, звала его к себе, как блудного сына. И, трепеща ноздрями и обострив все чувства свои до крайних пределов, он схватывал неуловимые запахи земли и согретых трав. А когда за окном проплывали просторы хлебов, он вытягивался весь, он трепетал, он жадно глотал густой воздух, насыщенный запахами, которых никто не чувствовал.
Сходя с поезда, разморенный и чем-то неуловимо и непонятно расстроенный Влас облегченно вздохнул. Он поправил на себе котомку, потрогал повязку на руке, снял мятую кепку и пригладил влажные волосы на голове. За станцией ему нужно было свернуть с тракта, бегущего почти рядом со стальным путем, в сторону, на дорогу, по которой он недавно — а теперь кажется, что очень-очень давно! — шел в город. И прежде чем пуститься по этой дороге, Влас присел в тени берез и устало закрыл глаза.
Было тихо. Утро сияло горячим солнцем и веяло оживающими запахами отдохнувших за ночь трав. Легкий ветерок обвевал обнаженную голову Власа. Небывалая истома охватила его. Захотелось сидеть так без конца, не двигаться, никуда не итти. Сладкая обессиливающая истома пришла от теплого утра. Береза над головой шелестела зелеными листьями, в травах шуршали букашки, осторожно посвистывала невидимая птица. Без дум, без тревог сидел так Влас и слушал и впитывал в себя родные шумы, родные запахи вновь обретенной земли...
Проселок бежал полями и перелесками, извиваясь, как горный ручей. По колеям матово поблескивали высыхающие лужи. Пестренький бурундук, испуганно пискнув, перебежал дорогу. Влас оглянулся на него и пошел быстрее.
Текли часы. Оставались позади километры. Солнце вздымалось ввысь и жгло яростней и беспощадней. Стали развертываться перед Власом родные просторы. Знакомые места волновали и ускоряли его шаг. Каждый поворот дороги, каждый пригорок, каждая полянка — все это родное, близкое, знакомое с детства. На каждом шагу места, с которыми что-нибудь связано. На каждом шагу неотвязные воспоминания.
И вот тот пригорок, с которого в беспокойное, тревожное весеннее утро он оглянулся в последний раз на оставляемые родные места. Отсюда видел он тогда сиротливые поля, дымящиеся редкими пожогами. Здесь обожгла его злая мысль о покидаемой деревне, об ее людях, о новых порядках, угнездившихся в ней.
Влас сорвал с головы кепку и отер ею мокрый лоб. Лес, из которого вывела его дорога, кончился. Впереди лежали сплошные поля. Они зеленели и переливались на ярком солнце. Они тянулись во все стороны. И там, далеко впереди, за этими полями виднелась деревня.
