1.
В небывалой для него деловой, хозяйственной сутолоке Василий очень уставал. К вечеру, добираясь до дому, он с ног валился. И спал крепко, беспробудно до зари.
И видел сны.
И снился Василию однажды особенно запомнившийся, крепко угнездившийся потом в памяти, хотя и пустяковый, сон. Увидел себя Василий во сне молодым, таким, каким был он лет пятнадцать назад. Была на нем во сне яркая сатиновая рубаха, на ногах сияли лаковые сапоги, пояс был шелковый. Сиял солнечный летний день, ярчайше зеленела густая трава, и с полей тянуло медвяным духом. На угоре, видать, был праздничный веселый день, — девки кружились в чинном плясе и пели тягучие, острые проголосные песни. На угоре, толпясь возле девок, шумели парни. Красовались в праздничных одеждах, высматривали себе подруг. Красовался лучше всех Василий. Он неотрывно смотрел на девичий хоровод, и в хороводе видел одну, свою, желанную девушку. Он разглядывал ее, но она быстро кружилась, мелькала, и не мог Василий ухватить, заметить ее лицо. Он протискивался, проталкивался поближе к девушкам, порою он уже хватал свою желанную за белый рукав, но она отворачивалась, прятала лицо, ускользала. Он закипал нетерпением, тревогой, стыдом и отчаянием, он рвался, рвался. Но девушка все кружилась и кружилась, а подруги заслоняли ее, отталкивали от Василия. А парни смеялись над ним, дергали его за новую сатиновую рубаху, рвали пояс, наступали на яркие начищенные сапоги...
Когда Василий проснулся, жена сидела на постели и испуганно разглядывала его. День ярко вползал в незакрытое ставнем окно.
— Очухайся, Василий! Пошто стонешь? Пригрезилось что?
Василий потер ладонью вспотевший лоб и вскочил на ноги.
— Всяка-всячина во сне лезет! — неохотно ответил он и не рассказал жене про свой сон.
А днем, выехав на ближайшую заимку, когда ширились вокруг голые поля и когда лошадь отфыркивалась от свежего, пронизанного солнцем полевого воздуха, Василий с усмешкой вспомнил этот сон. Вспомнил и сообразил: ведь никогда-то не бывало в жизни, наяву, чтоб был он нарядно и чисто одет, ведь никогда-то не был равным он на деревенских гулянках. И никогда-то не смел в самые буйные молодые годы приблизиться к смешливым девичьим толпам, поозоровать бездумно, безоглядно и беспечно с ребятами, и дать волю крепкой, как хмельная брага, молодой удали.
«Ишь, что во сне-то причудится», — сам над собою посмеялся Василий. — «Отчего бы такая чепуховина?!»
И, отгоняя нелепицу увиденного сна, он исполнился воспоминаниями своей молодости, такой непохожей на этот сон, такой отличной от него.
Лошадь бежала ленивою переступью, одноколка подпрыгивала на рытвинах и буграх. Пестрые дали плыли медленно назад. Из пестрых далей прошлого выплывала грязная, убогая и нищая Балахня. И потемневшая, ушедшая по-старушечьи немощно в землю изба кривой улички. Изба с заклеенными бумагою окнами, с развороченной, обомшивелой крышей. И в этой избе, полутемной и грязной, в голоде дней и лет, в слепой нужде и бесприютности копошилась многодетная семья Феклы-вдовы. А старшим в семье был Васька. Семья билась, выбивалась из сил. Время от времени приходила частая гостья — смерть — и освобождала сырые углы от лишнего жителя. И Фекла, провожая очередного родного покойника на кладбище, не выла, не плакала. Фекла знала, что этак-то лучше и для оставшихся, и для умершего.
— Хучь мученья в жизни окаянной не примет лишнего!..
Когда Васька подрос и по деревенскому, по крестьянскому укладу вышел полным работником, Фекла немного ожила. Ей показалось, что в супряге с пятнадцатилетним сыном она справится, наконец, с хозяйством, подымет его и досыта накормит пять ртов. Но хозяйство было такое маломощное и хилое, что никакие усилия не смогли его поднять. И Ваське пришлось пойти в люди.
В людях... Василий нахлеснул лошадь и взглянул на свои руки. Усмешка тронула его губы. Тут было о чем вспомнить! Тут от злости при сравнении с пригрезившимся нынче сном острый хохот разобрал Василия. Разве была когда-нибудь на нем новая нарядная рубаха? Разве износил он за всю свою молодость хоть пару настоящих сапог? Разве мог он быть когда-нибудь нарядным и красоваться на веселых молодых гулянках?.. Ну и сон! Сатиновая рубаха! Лаковые сапоги!.. А зуботычины, взамен этого, а попреки, помыкание от всякого и каждого! А Устинья Гавриловна, которая умела до капли выжать все соки!..
Василий попридержал лошадь. Дорога вползала на угор. За угором приютилась заимка, в которую направлялся он. И еще острее стала усмешка Василия.
Сколько лет тому назад было это?.. Василий уже обзавелся семьей. Уже появилась старшенькая дочка. И стало невыносимо туго жить увеличившейся семье. Подошло так, хоть в петлю лезь. И Василий не выдержал, потянул из чужого амбара мешок хлеба. Да, да, вот на эту заимку потом переехал, переселился хозяин хлеба... Били. Весело и озорно били тогда Василия. Попало и бокам и голове. И испорчен теперь рот. И крепкие мужики, не говоря уже о кулаках, об Устинье Гавриловне и ее родове, стали с тех пор смотреть на Василия как на вредного и вороватого члена общества.
