— Постой! Стой, товарищ! — перебил Влас чтеца. — Како ты прочитал фамилие и имя? Алексей Кривошапкин?
Чтец подтвердил:
— Да, «на члена сельсовета Алексея Кривошапкина, активиста и организатора колхоза «Искра бедноты» напали раскулаченные Егоров и Иваньков и нанесли ему несколько ран охотничьим ножом...»
— На Алексея Григорьича! — покачал сокрушенно головой Влас. — За что же? Такой мужик обиходный, смирный!
— Понятно за что! — отложив в сторону газету, охотно объяснил молодой плотник.
— Кулаки орудует. Мстят.
— Классовая борьба на деревне! — добавил подошедший в это время рабочий с бетономешалки, тот, который звал как-то Власа на собрание. — Это еще так себе, а в других местах гораздо хуже!
— Что ж он им сделал? — недоумевал Влас, не удовлетворяясь этим объяснением и живо вспомнив веселого, деятельного и разумного Кривошапкина. — Может, они пьяные были?
— Тут не пропечатано в каком виде: в тверезом али спьяна, — отозвался плотник. И снова парень с бетономешалки веско и непреклонно вставил:
— Могли быть и подпоенные, или сами для куражу выпили. Это все равно. Резали-то они этого колхозника именно за то, что он им поперек дорожки встал. Коллективизация — она смерть, пуще смерти для кулаков, для мироедов!
— Ну, читай, Андрей, дальше! — напомнил кто-то плотнику. — Еще, поди, про что-нибудь пропечатано в газете. Читай!
Чтение продолжалось. Влас тихо вернулся к своей койке и задумался. Алексей Григорьич, как живой, встал пред ним. Трудящийся, смирный мужик, упорно бившийся над своим немудрящим хозяйством, знавший жестокую нужду, но не сдававшийся и не падавший духом. Чем мог он озлобить против себя этих мужиков, которые ведь давно и хорошо знали его? За что пошли они его убивать?
«Кулаки... — соображал Влас, не слушая чтения и уйдя в свои думы. — Да разве ж они звери? Мало ли что! Нонче многих кулаками пишут, у кого хозяйство справное, крепкое. Ведь вот хотели же его, Власа, прижать, чтоб вошел он в коммуну... Ну, отступился, ушел... Или, вот Никанор Степаныч. Раздели мужика, вытряхнули из богатства, так разве он из-за этого на убийство, на грех пойдет?!»
Вдруг в эти размышления вторгнулось воспоминание о недавнем разговоре с Некипеловым. Стало тревожно от этого воспоминания.
«Напористый мужик Никанор Степаныч! — шумно вздохнул Влас. — Вина уговаривал выпить... И об каком таком деле, о каких таких умных людях непонятно толковал? Напористый!..»
В общежитии вспыхнул говор. Плотник окончил чтение и сложил газету. С газетой в руках прошел он мимо Власа. Влас задержал его:
— Дай-ка газетку... Погляжу.
— Грамотный?
— Мало-мало...
— Коли грамотный, — охотно подхватил плотник, — я тебе книжек принесу почитать. Желаешь?
— Приноси... — нерешительно и настороженно согласился Влас. — Только читать-то когды? Работа томит.
— Время найдется.
— Ну, ладно. А газету оставь мне. Погляжу я, почитаю про Алексея Григорича.
С газетой в руках угнездился Влас на койке и принялся медленно и сосредоточенно перечитывать заметку о покушении на Кривошапкина. И с измятого, по-незнакомому и необычно пахнущего газетного листа повеяло на Власа чем-то новым, незнаемым, незнакомым.
С газетой в руках Влас крепко и упорно задумался.
7.
О доме, о хозяйстве, обо всем том, что оставлено было им там, в деревне, у Власа в душе холодела неутишимая тоска. Влас со второй получки решил послать Марье немного денег. А с деньгами письмо. И в письме пообещал, что как только получше обживется в городе, сразу же выпишет семью к себе, сюда. Но через неделю от Марьи пришел ответ. Письмо писала Зинаида, видимо, со слов и под диктовку матери. В ответ на посулы Власа Марья осторожно советовала обождать:
«Житье у нас, Влас Егорыч, выходит не худое. Кормимся ладно и уповаем на лучшее. А что касаемо хозяйства, так Зинаида и Филька в полных работниках идут в коммуне, а меня коло скота поставили. Худого ничего покамест не видим... Езжать бы нам отседова надо погодить да подумать...»
А в конце письма прыгающими, торопливыми и смешными буквами, так, что еле разобрал Влас написанное, Филька прибавил:
«Отсюдова ехать нам не надо. Мы коммунары и нам хорошо. Ты бы сам вернулся».
Власа это письмо из дому расстроило. Он не выдержал и пожаловался соседу по койке, широкобородому старику:
— Совсем свет перевернулся, Савельич! Сопляк у меня мальчишка дома растет, ему бы родителев слушаться да слушаться и смирным быть, а он, гляди, меня лезет учить!
Савельич, щуря насмешливо глаза, расспросил Власа об его деле, об его заботе. Потрогал даже письмо, поглядел на прыгающие, неровные строчки и сыпнул мелким необидным смешком:
— Учит? Тринадцать ему, сказываешь, парню-то? во-о. Ну до чего народ умнеть зачал?
— Умнее некуда! — обиделся Влас. — Щенята супротив отцов ползут!
— Не щенята! Нет! — вспыхнул веселым оживлением Савельич, и лицо его запылало. — Ребятенки! Мальчишечки! Семя родное! Ты поднимаешь ли, дорогой мой, как фрукта растет? Не понимаешь, сибирский ты, тутошний. Фрукта тут нету. А фрукта, скажем, яблок, растет так: чем-доле уход, тем плоды лучше. Возьмешь семя от хорошего яблока, а она потом тако деревцо даст, лучше матошного! А деревцо, в силу войдя, плод понесет замечательный... Вот и тут, с ребятами. Они ноне не так, как мы взростали, тянутся. Замечательно!..
