Жизнь — минуты, годы... - [7]

— Да…

— Он был всегда здоров как бык.

— Это прискорбно. До свидания, я к вам обязательно загляну. Сегодня же.

И снова в воображении возникла та среда.

Она встрепенулась и проговорила:

— Милый, ты помнишь, у Толстого?.. «Как же я не видал прежде этого высокого неба?»

— Я сейчас только об этом думал.

— Правда? Мы всегда думаем об одном и том же.

Помолчали.

— Я как раз думаю о человеческой душе, стремящейся в небо, — отозвалась она.

— Фантазия первобытного человека.

— Все же в этом есть что-то символическое. Человеческий дух ищет высот, высот, реально недосягаемых. Тело за какие-то десятки лет изнашивается, а люди хотят жить вечно и тянутся к небу.

— Ты у меня философ, а я и не знал.

— Но ведь я говорю правду, не так ли?

— Да.

— Удивительно. У нас во всем сходятся взгляды, а с мужем мы постоянно спорим, даже из-за мелочей.

— Видишь ли, где нет настоящей любви, там трудно понимают друг друга.

— А ты знаешь, я проголодалась.

— Зря мы ничего не купили.

— Действительно, надо было что-нибудь купить.

Солнце висело низко, тень от виноградников сползала в долину, надвинулась на заболоченный луг, где косарь продолжал работать; приятно позванивала коса, шли мимо оврага, искали место, чтобы перебраться на другую сторону, потом она сбросила туфли и побежала, под ее босыми ногами чавкала ржавая вода. Он побежал вслед за нею. Перебравшись на другую сторону, она вытерла ноги и пошла по краю ржаного поля, где белели маргаритки, пахла медуница, а вокруг было привольно и пусто. Они шли все дальше и дальше от людей, искали уединения. Наконец она остановилась. Несколько ольховых кустиков над овражком, с другой стороны — стена высокой ржи и белые ромашки, много-много белых ромашек. Бросила под куст сумочку и туфли. Стала снимать блузку. Он хотел ей помочь.

— Отвернись, я сама, — сказала она.

— Вы с ума сошли или вам жизнь надоела? Сигналю, сигналю, а он топает, как жираф.

— Простите, пожалуйста, я задумался.

— Задумался, задумался… Опомнитесь на том свете, среди святых, а мне — тюрьма. Разиня… Счастье ваше, что тормоза в порядке, а то ждали бы дома.

ДОМА…

— Прекрати дразнить собаку, Таня, сколько раз говорить тебе! Видишь, Иринка, какая у меня жизнь.

— А я бы не обращала внимания.

— Чужая беда никого не трогает.

Женщины сидели на кухне, разговаривали, солнечные лучи заливали все вокруг, со двора доносился громкий голос Тани и сердитое рычание собаки.

— Посиди, Иринка, я пойду отшлепаю девчонку. Танька, ты меня когда-нибудь будешь слушаться? Погоди, погоди, я еще до тебя доберусь. Это он ее так воспитал, разбаловал. Видишь, как мне тяжко живется. Стараюсь, чтобы все было как у людей, а этого никто не ценит.

Она чинила дочкину юбку, порванную в игре с собакой, стежки ложились ровно, аккуратно, но, как ни старалась, шов был виден. Соседка проговорила:

— Почему не разведетесь? Ты же его не любишь. У вас уже давно нет семьи.

— Все будут пальцами показывать: разведенка, муж бросил. Нет, Иринка, я его не отпущу. Не отпущу, потому что хочу жить как все… На той неделе в среду мы с ним поговорили откровенно, я так и сказала: не надейся.

— А он что?

— Молчит. Ну, я тогда пошла к Семену Иосифовичу, рассказала все, не удержалась. Он меня направил к Емельяну Викторовичу.

— Ой, голубушка, поможет ли это…

— Будь что будет… Я и Емельяну Викторовичу рассказала… Всю нашу жизнь раскрыла. Пусть знает.

— Ой, не знаю, Юленька… уж если порвалось, то как ни клади шов, а след виден. Ни Емельян Викторович, да и никто другой по наряду тебе любви не выпишет. А какая же без нее жизнь?

— Ах, какая там любовь в нашем возрасте? Не очень-то и тогда, когда женились, а теперь уже и волосы седые… А у вас разве такая большая любовь?

— Мы любим друг друга.

— Танька, сколько раз тебе говорить?

Тьфу, черт! Еще бы секунда, и конец, с запозданием испугался Василий Петрович. Тьфу, и сердце заколотилось, где это мой носовой платок? И какая нелепость, как это я вдруг и оглох, и ослеп, какой черт попутал? Ссутулился и топает по проезжей части, и, будьте любезны, расступайтесь, автомашины, жираф идет, из африканских саванн забрел. Один лишь миг… да где же это платок? Однако же — вечная память Василию Петровичу. Он, товарищи, наш дорогой Василий Петрович, отбыл в лоно Авраама, и давайте заодно уж помянем покойника, гоните по трешке. Ну-ка, кто там сбегает в «Прогресс»? «Московскую» или «Столичную»? А вы, Цецилия Федоровна, что-нибудь торжественное сыграйте, вроде «Карпатского танго». Очень подходит для такого случая. Уже на полонинах желтеют цветы… Интересно, есть ли танец смерти? Агония, конвульсии, пот, каскад диких звуков, потом на пол, во фраке, простите, фрак не фрак, а смерть не выбирает… Стоп, не то еще раз! Ошалел я, что ли?! Обругал, как мальчишку. Нахал! Пожалуйста, на Заречную, ребенок болен. А я вам не «скорая помощь». Но вы поймите… А вы меня поймите, гражданин: отойдите, потому что я не «скорая помощь». Хам! А по внешнему виду порядочный человек, в хорошем костюме. Требуются опознавательные знаки: красный язык на лацкане пиджака — большой хам, пьяницам — бутылку на лацкан. Нашла, когда подметать улицу, пылить…