Жизнь — минуты, годы... - [8]

— Бабушка, ну какого черта вы как раз сейчас взялись подметать улицу?!

Бабушка, голубушка… Ведьма! Да что это сегодня со мною? Нужен намордник. Поддался биологическому, неосознанному. Кора больших полушарий — я Общественный, а неуправляемые инстинкты — я Биологический. Иду добывать пищу, потому что я голоден, спасаюсь от более сильного Существа — «простите, я задумался», поедаю более слабую — «бабушка, какого черта». Бедняжка, ей бы дома на завалинке сидеть. Я Общественный — человек с обузданными инстинктами, знаю три иностранных языка, пишу философские статьи, ежедневно хожу на работу. Обманываешь, дорогой Василий Петрович, идешь добывать пищу, ставишь другому подножку, борешься за существование, изысканно тонко, чтобы не прослыть дикарем. Дипломатично. Культурный человек, разве к лицу ему показывать острые зубы и кулаки? Черкнуть анонимку, шепнуть кому-то на ухо… Культурное рычание — гр-р-р… Чем слабее интеллект, тем сильнее животное, дети страшные забияки, но со временем споры решают при помощи интеллекта. А порою — аффекты, аффекты на публику. Человечество прошло долгий путь от дикости к цивилизации. И вдруг — цивилизованный дикарь… И все рушится: города, государства. Фактически войны никогда не прекращались.

И снова мысль возвращается к приятному.

Они вместе шли той же дорогой, мимо ржаного поля, под кустом, меж цветов ромашки осталась газета с ее фамилией, выведенной химическим карандашом.

— Пусть читают, пусть знают все, — сказала, грустно усмехнувшись. — Пусть знают, что здесь была дуреха. Все равно ведь всем известно, что не аисты приносят детей.

— Я вспомнил анекдот, — попробовал он рассеять ее задумчивость. — Говорит отец: «Ивашок, тебе аист принес маленькую сестричку, показать?» — «Нет, покажи аиста».

Однако она не улыбнулась.

Солнце упало за гору и сквозь тучи раскинуло по небу золотой веер, и невозможно было оторвать глаз от этого зрелища. А они шли, недовольные самими собою, своей нерешительностью, своим чувством вины перед собственной совестью. Все время их преследовал косарь в синей майке и длинных сатиновых трусах. Едва она успела снять блузку и приладить ее на тонкой ветке куста, как вдруг фигура косаря оказалась где-то неподалеку на ржаном поле. Она торопливо надела блузку и долго сидела среди ромашек, а коса позванивала в явственной близости от них. Золотой веер медленно перемещался по небу. Они молча шли бороздой, по обеим сторонам шелестели налитые колосья, а когда вышли на простор, то увидели косаря, косившего на лугу — на прежнем месте! — он спокойно делал свою нелегкую работу, и, казалось, коса в его руках пела свою привычную песню.

— Дома меня ждут муж и сын.

— Ты считаешь этот день потерянным?

— Нет, этот день должен был быть, я лишь жалею, что не подумала о нем утром.

Вышли на утоптанную тропинку, которая, пробегая мимо огородов, выходила на шоссе.

— Нам больше не следует встречаться — все это бессмысленно и несерьезно.

— Да, но ведь я без тебя просто не могу жить.

— У меня муж и ребенок. Я их люблю, я люблю своего мужа.

Смеркалось. Тропинка забежала в сад, обогнула заболоченное место и вышла на обочину шоссейной дороги, неподалеку от ярко освещенного стеклопластикового павильона. Вошли. У буфетной стойки толпились мужчины, они не советовали брать ни колбасы, ни сыра, эти продукты были несвежими, точно так же, как и кабачковая икра. Оставались шоколадные конфеты.

— Шоколадные конфеты хорошие, — сказала продавщица.

Взяли бутылку вина, сели в уголок за отдаленный столик, налили фужеры, пили, закусывали конфетами. Она ела нарочито небрежно, покачивала головой, улыбалась.

— Я захмелела, — сказала громко.

— Это быстро пройдет, ешь конфеты.

— Не хочется, уйдем отсюда.

Уже совсем стемнело. Он вышел на дорогу, чтобы остановить попутную машину, она подошла к нему, встала рядом и тихо сказала, что не может больше прятаться, что ей это надоело.

— Нас могут увидеть вместе, — сказал он.

— А я хочу, чтобы нас увидели.

— Ты капризна, как избалованный ребенок.

— Меня муж балует.

— Делает глупость.

— Мужчины все глупые, когда увлечены.

Из-за поворота, набегая, вспыхнули фары и осветили дорогу, пустую, вечернюю, изгибавшуюся у подножия горы, дорогу. Он повелительно сказал:

— Спрячься! Слышишь, сойди на обочину!

— Не повышай голоса, — спокойно ответила она.

Они вместе подняли руки, и машина, скрипнув тормозами, остановилась.

…Мотор гудел убаюкивающе, как гигантский шмель, а дорога была пуста, и весь мир был пустым, несуществующим. Реально существовали лишь выхваченные светом фар из темноты небольшое пространство дороги и аллея черешен.

— Милый, мы едем в какую-то пустоту, в никуда… посмотри, и позади нас ничего нет, мир заканчивается за нашими спинами. Правда?

Всего-навсего одна секунда, вдруг подумалось Василию Петровичу, и я был бы под колесами. Я превратился бы в ничто, а шофера судили бы за мою рассеянность. Фактически сам по себе один человек преступления не совершит, всегда при участии другого. Ударился ногою о камень — виноват камень, разумеется по логике преступника. Снова забыл позвонить в ателье, не вызвал телевизионного мастера, все забываю… Мужчины все глупые, когда увлечены. Я все понемногу забываю, стирается в памяти, высшую математику начисто забыл, надо начинать все с азов, иначе отстанешь. Кое-кто умеет пускать пыль в глаза, пару цитат, пару формул. Атомная физика… Атомная бомба и атомная электростанция, творец и вандал, кто кого осилит… Она забавно сказала: «Мы едем в какую-то пустоту, в никуда».