Жизнь — минуты, годы... - [9]

Есть фокус прожектора человеческой памяти, а дальше — ничто, но через этот фокус — вечные путники, идут из небытия маленькие стада дикарей и уходят в никуда… идут племена… народы… нации, идут континенты — черный, белый, желтый… Вечно ищущие, вечные путники, где-то впереди мерещится им правда, высятся будды, иеговы, шивы, вотаны, магометы. Люди ищут правду, и она, вчеканенная в твердый гранит, написанная на пергаменте, на бумаге, созданная в легендах, приходит к ним, но они снова ищут. Подлинную, настоящую! Племена, народы, нации, — где-то там, в седой древности, в предыстории человечества, на далеких подступах к семнадцатому году.

Она прижалась к его плечу и шепнула на ухо:

— Я хочу вечно ехать вот так, рядом с тобою, чтобы никого не было, только мы.

— Это тебе очень скоро надоело бы.

— Я знаю, что надоело бы, и все же я этого хочу. Я с тобой так счастлива.

— Полчаса назад ты говорила совершенно противоположное.

— Если бы человек вдруг удовлетворил сразу все свои желания, он стал бы самым несчастным существом на земле, не правда ли?.. Я хочу быть с тобою всегда.

Увидев впереди знакомый двухэтажный дом, Василий Петрович остановился, он почувствовал, как им овладевает робость, захотелось вернуться назад и позвонить по телефону-автомату, сказать, что он нездоров, но такое малодушие показалось ему унизительным. На какое-то мгновение он остановился в нерешительности, потом снова двинулся вперед, чувствуя, что у него дрожат руки и колотится сердце. Он достал носовой платок, вытер вспотевшее лицо, шею, ему стало вдруг душно и от жары, и от неловкости перед встречей с товарищами по работе, невыносимым был уже сам факт, что он трусил перед своими товарищами. Не врагами, а товарищами… Из коридора повеяло свежестью и тишиной. Василий Петрович даже не попытался приободрить себя надеждой, что никто еще не пришел, и спросил уборщицу:

— Кто-нибудь есть?

Уборщица не поняла его вопроса и в ответ что-то невнятно пробормотала, чего Василий Петрович не смог разобрать; поднимаясь на второй этаж, он считал ступеньки, насчитал двадцать шесть, зачем-то постучал в дверь, хотя никогда раньше этого не делал.

— Здравствуйте, — сказал он негромко, и, вероятно, его голоса не услышали за разговорами, потому что никто не ответил.

Уже ждут, подумал Василий Петрович. Цецилия Федоровна придет последней, третий стул у окна — ее стул, у каждого он свой — Иван Иванович сядет у печки, Кирилл Михайлович рядом… Свой стул, свое традиционное место, когда-то сел случайно, а теперь место — свое. Эмиль хочет сеять бобы, но Робер на этом месте раньше него посеял дыни. Будь добр, освободи это место, потому что я, по теории Руссо, завладел им раньше. Что думают обо мне? Отворачиваются… Представляете, товарищи, до какой подлости дошел наш коллега! С грязью смешают, как Титинца за пьянство. Плакал бедняга. Нет, плакать не буду, я укушу, попробуй только замахнись на меня — без руки останешься. У Ивана Ивановича уши как знак вопроса, не хватает внизу только точки, какой-нибудь сережки или кольца, чтоб как у дикаря, зато у Кирилла Михайловича уши — ни дать ни взять — расписные кувшинчики — куманцы.

Два, четыре, шесть… Елена Ивановна на дежурстве, Василий Васильевич не придет, внезапно ребенок заболел или еще что-то, семь… восемь… Чей же это стул? Ах да, Галина Николаевна сидит поодаль, рядом с Анной Андреевной… Восемь… еще многих нет… Семен Иосифович появится последним, минута в минуту. Иван Иванович озлобленный, а Анна Андреевна симпатичная, ей, вероятно, тридцать, не меньше, Семен Иосифович ее ужасно ревнует. Ну, и ухаживал бы за некрасивой, коль уж так ревнив. Не ревнует тот, кто не любит… Что скажу? Оправдываться? Отмалчиваться?.. Изворачиваться?.. Все будет зависеть оттого, как я себя поведу, сейчас надо быть сообразительным, хитрым как лиса, мудрым как змей, и оскаливать зубы, как шакал. Прекрасно! И это — религия. Еще успею покурить, где спички? Кажется, прихватил с собой. «Не разрешайте детям играть со спичками», а они хотят играть именно спичками. Запрещенное всегда манит. Не разрешайте мужьям заигрывать с чужими женами… Интересно, что было бы… Да где же спички? Ведь хорошо помню, что брал их со стола, черт возьми, я всегда встаю с левой ноги… думаю левым полушарием, и вообще я отродясь левша.

— Прости, у тебя спички есть?

— Ты же не куришь.

— Гм… и в самом деле.

Забывчивость — признак старения, но я же точно помню: на столе коробок, на этикетке горящая спичка: «Не разрешайте детям…» Разве это не сегодня? Но ведь, честное слово, помню, как встряхнул коробок и спички в нем застучали, их немного было. Сегодня? С левой ноги. Правда, когда? Это какая-то аномалия. Хоть бы чуть потише, голос как у колокола: бом-дзеле-бам, сразу слышно, что появилась Цецилия Федоровна. В уши сами полезли слова:

— …когда важничает: я, мол, умный, и я тебя буду учить, потому что ты глупый.

— Для того и пишется, чтобы воспитывать.

— Но ты же своему ребенку не говоришь: иди сюда, я тебя буду воспитывать.

— Да это так по радио транслировали…

— Погоди, погоди-ка, в каком же это журнале? Кажется, «Советская женщина», очень симпатичное…