Жизнь — минуты, годы... - [11]

Что будет, что станем делать, когда все обнаружится? Что-нибудь придумаем, надо будет что-то делать. И вдруг все раскрылось так внезапно, и она сама этому способствовала, не таилась. Ой, Василек, как бы я хотела пройтись с тобою вдвоем, чтобы нам все завидовали. А если бы просто так, без зависти? Нет, я без зависти не хочу, я хочу, чтобы мне завидовали. Ты у меня эгоист. Возможно, но ведь люди все в известной мере эгоисты, разве что старуха Гаченька не хочет, чтобы ей завидовали… Листья покидали ветви, падали на землю, стелила нам осень свои золотые ковры. Золотая осень, золотая молодость, золотая правда и золотой… Штамп — это традиция, стереотип… ныне, присно и во веки веков… А листья шуршали под ногами, я боялся, что она поранит свои ноги, потому что была в босоножках… Жизнь — тоже штамп, я тщательно повторяю известный ритуал в видоизмененной форме, повторяю первобытного дикаря. Он смотрел на ее красивое лицо, на сжатые губы… Нет, дикари не целовались. Я смотрю на ее сжатые губы, на ее красивое лицо…

— Помню, в октябре выпал снег.

— Природа несовершенна, вообще мир сотворен лишь вчерне, люди обязаны его шлифовать.

— Смотря с каких позиций рассматривать его.

— С каких угодно.

— Американцы на одном из островов истребили всех птиц, потому что те мешали самолетам, а после пришлось оставить аэродром, потому что его сплошь изрыли черви…

Цецилия Федоровна смотрит на меня как на волка, утащившего из кошары овцу. У нее большая мужская (видимо, никогда не делает маникюр) рука, такой рукой можно прикрыть пять ртов. Вот и сейчас — спала ли она ночью? — когда зеваешь, прикрывай рот ладонью. Вероятно, были гости или ругалась с мужем… Собака с кошкой, взаимное отчуждение, а меня небось будет критиковать: нарушил-де святая святых брака! Аще бог сочета, человек да не разлучает.

— Рудик!

Бородатый поп надел им на руки кольца, окольцевал — на каких угодно широтах узнают. Не вздумай разорвать, аще бог сочета. Мы моральные… Да? А это что за синяк, Цецилия Федоровна? Это так, дрова… Скоро заживет. Пока не швырнет в меня новое полено. Мы стойкие. Мы!

— Слышишь, Рудик!

Осмелится — скажу: чье б мычало… Странно, меня как будто бы нет, все заняты, всем некогда. Максимальное давление на квадратный сантиметр. Все спешат, мазки, стрелы, метелица, и где-то словно угадывается рука, лицо, крыло самолета — все в радуге колеров. Двадцатый век! Скорость — тысяча девятьсот шестьдесят девять километров в час, давление — тысяча девятьсот шестьдесят девять атмосфер. А вчера еще — на телегах. Н-но, миленькие! Ухабы, выбоины, пахнет сеном, хорошо лежать на возу, перед глазами отцовская спина, бронзовая шея, небо… Хорошо пахнет, укачивает, кустарник, ручеек, в оврагах лягушки. А если порожняком, да еще в долину! Н-но! Грохочет, черно-зеленые мазки, слившиеся от движения формы, красно-огненные пятка лиц, медь рук. Н-но-о! Н-но-о!

(«…Кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход — и вон она понеслась, донеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь?..»

Н. В. Гоголь)

В канавах жабы… Если ударить — опрокинется, показывая желтое брюшко. Не бей жаб! А зачем лезут на глаза? Не стой на виду, Василий Петрович, иди в свое индивидуальное болото и живи как знаешь, изменяй — в своем болоте. Там нет правил, там все без ограничений. Где двое — там рамки, ограничение свободы ради любви, любовь сильнее всего. Семейная жизнь — ограничения ради продолжения самой жизни.

— Пора бы начинать.

— Семен Иосифович почему-то запаздывает.

— Задерживается.

Что, собственно, я могу сказать? Товарищи, я глубоко раскаиваюсь, не нахожу слов. Поверьте, я не могу без нее. Не мо-гу! А семьи у меня нету вот уже несколько лет. И наконец…

— Здравствуйте, товарищи, извините, что немного задержался… Не мог…

Семен Иосифович с улыбкой Джоконды прошел к своему месту, — если даже он бывал в командировках, на его кресло никто не садился. Оно перешло к нему как бы в наследство от его предшественника, директора — так с тех пор и пошло по традиции.

— Ну как? — спросил, пристально оглядывая сидевших.

Все ответили, что хорошо, только Василий Петрович промолчал, и это было понятно, и только хмурому виду Ивана Ивановича трудно было найти объяснение.

— А с тобой что? Здоров ли?

— Брось ты, — отмахнулся Иван Иванович. — Мы уже давно не маленькие. Просто, плохо спал.

Семен Иосифович недовольно покачал головой и значительно вздохнул, дескать, ничего с тобой не поделаешь. Потом сказал, обращаясь ко всем, что человек должен хорошо высыпаться, потому что сон — самое главное: если человек не выспится, то из него плохой работник. И вообще, продолжал он, надо себя беречь, так как для строительства нового мира нужны люди здоровые, бодрые, с комсомольским огоньком.

— Однако вы, Семен Иосифович, не очень себя бережете. Мой муж идет с третьей смены, а у вас свет в окнах горит, — сказала Анна Андреевна.

— Командир должен последним ложиться, а первым вставать, — ответил он, улыбнувшись, но, увидев сидевшую в углу Ларису Николаевну, нахмурился. — А у вас отчего глаза грустные?