Жизнь — минуты, годы...

Какие пагубные страсти! Это ветры, вздувающие ветрила корабля, они его иногда топят, но без них он не может плыть.

Вольтер

шел с поникшей головой, заложив руки за спину, и каждому встречному могло показаться, что человек просто прогуливается, что ему никуда не надо идти, хотя в действительности было совсем не так. Нет, совсем не так!

Справа и слева — старые ветвистые деревья, меж их могучими стволами завоевывают себе место под солнцем кусты туи, тут же и молодые побеги ольхи, выбившиеся из травы и уже поднявшиеся над нею. Недавно над городом прошел дождь, и дорожка поблескивала зеркальцами лужиц. Бездельником слонялся меж деревьями ветер и для собственной потехи стряхивал на головы прохожих густую капель. Здесь — заброшенный уголок старого парка, сюда, ища уединения, приходят влюбленные и подолгу сидят на скамьях; сейчас здесь зелено-зелено, но как только просохнет, трава станет пепельной и небо тоже станет пепельным, а пока что оно голубое, с подрисованными розами белых облаков, с солнцем, с ласточками и черными гирляндами заводского дыма. Если бы удалось забросить камень в небо, то по нему, как по тихому плесу, разошлись бы волнистые круги, хлынули бы через горы и по склонам докатились бы до самого парка, по тропинкам зашумели бы ручьи, и тогда Василий Петрович разулся бы, связал бы свои полуботинки и шагал бы, перекинув их через плечо. Представив себя в таком виде, он улыбнулся, но сразу же лицо его помрачнело. Сегодня он не имел права даже улыбаться. Чтобы не думать о том, что лишало его права на это, стал размышлять о всяких пустяках.

Туфли в руке, думал он, а босые ноги, белые, как из мрамора, босые женские ножки, мрамор с прожилками… чепуха… точеные ушки, шея — отточенный штамп; ленятся искать новое, вот и штампуют… Кажется, голубая с короткими рукавами блузка… Ты меня любишь в этой блузке?.. Я тебя люблю во всякой одежде, ты во всем хороша. Ей все к лицу, особенно вышитый киптарик[1]… Долго смущалась и затем вовсе оставила самодеятельность. Я пела только для тебя, милый, ты знаешь, что я пела только для тебя, я все делаю только для тебя. На этой скамье мы сидели, на красной, боялась, чтоб кто-нибудь не увидел, тени были длинными, луна висела над верхушкой ясеня… А теперь расплачивайся за все, дорогой Василий Петрович! Краденое счастье. Интересно, что там они решат? Уволят? Это все он, Семен Иосифович. Хочет избавиться, ему нужны сотрудники смирненькие, покладистые… Гадко, я весь дрожу. Товарищи, простите, я больше не буду… Школярщина! Школяр-переросток, допустил грубую ошибку — полюбил. Любить — воспрещено! Ты забыл? Да. Люди всегда о чем-нибудь забывают и допускают ошибки. Товарищи, я больше не буду… Но почему? Запрещено? Черта с два! Жизнь — борьба, за любовь также надо… Кто кого. Впрочем, того, кто узаконит свои действия, никто не упрекнет, что он когда-то незаконно… Я не позавтракал, булочка, кофе с молоком… Интересно, что будут говорить? Шельмец, морально разложившийся… А еще? Бабник, ловелас… Товарищи, вы представляете себе, как низко пал этот человек, как запятнал весь наш коллектив.

Из-за домов неслышно взмыл в небо самолет и, достигнув зенита, натужно заревел, угнетая своим гулом всю землю: умолкли птицы, перестал журчать ручей, беззвучно мчались по магистрали за парком машины, неслышно спадали с листьев капли. Бесшумно покачивались ветви.

Слабый одинокий голос в хоре противников, продолжал размышлять Василий Петрович… Придавят, как придавил самолет своим гулом землю… Встану один против всех. Иван Иванович, Семен Иосифович, Цецилия Федоровна, Гавриил Данилович, даже Вероника. Все! Я один против всех. Голубчик, знаешь ли ты, кто не похож на всех? Гении и глупцы, а остальные — все одинаковы.

Над горами самолет сделал полукруг и утих, на магистрали снова загрохотали машины, деревья зашелестели листвой, снова защебетали птицы. С Высокой послышался прерывистый звон колокольчика. Звонил мусорщик. В этом углу города он появлялся только после обеда, и тогда женщины выбегали из дворов, ставили на бровку тротуара ведра, горшки и тазы с мусором, а старый мерин привычно останавливался у ворот, не ожидая картавого «тпр-рр-у». Конь был очень стар и свои обязанности знал отлично. Василий Петрович повернул к скамье, стоявшей у беседки, здесь было «их место», они обнаружили эту красную скамью случайно, а потом уже приходили сюда постоянно, как на давно условленное место, так скамья стала принадлежать им. Широкий куст сирени прикрывал скамью со стороны дороги, он как бы стоял на страже, чтобы кто-нибудь не засек ворованного счастья, а со стороны поля опасаться было нечего. Ветер донес откуда-то запах папиросного дыма и бензина, скамья была разогрета солнцем, кое-где, зацепившись за ветки, поблескивали паутинки бабьего лета, было очень душно, и по контрасту в воображении Василия Петровича возникла другая картина.

…Холодно, слякотно, дует ледяной ветер от реки, ее щеки от ветра раскраснелись, руки — она забыла дома перчатки — стали фиолетово-красными. Быстро сбежала с насыпи в парк, укрылась от леденящего ветра и, смеясь, окликнула его: