Жизнь — минуты, годы... - [5]

— Мама, к нам идет тетя Ирина.

— Открой ей калитку, Таня, ключ там, на гвоздике.

Наш день среда… И тогда была среда, подумал Василий Петрович, вспомнив вдруг ту среду.

Сошли с автобуса, торопливо пересекли дорогу и укрылись в кустарнике. Кустарник был низкорослый, они шли дальше и дальше, пытаясь найти более надежное укрытие, и вскоре очутились по ту сторону зарослей, там начинались заболоченные луга, а выше по склонам — виноградники.

— Напрасно мы сюда приехали, — сказал он.

— Мы приехали, чтобы побыть вдвоем, — ответила она.

— Здесь же негде спрятаться.

— Здесь нам и не надо прятаться, потому что мы мужчина и женщина.

— Хорошо, что штамп о браке ставится не на лице, а только в паспорте.

— Мы с тобой состоим в законном браке уже только потому, что любим.

— Любовь — это еще не закон. Установленный порядок нарушать не полагается.

— Даже во имя большой и чистой любви?

Сели на траву, положила ему голову на плечо, у нее чудесная головка, волосы подстрижены коротко — под мальчика, спадают светлой челкой на лоб, на брови, на глаза, от этого она казалась совсем юной, блузка на ней была голубая, слишком просторная, она любила просторный покрой, чтобы выглядеть посолиднее.

— Тебе эта блузка не идет.

Достала из сумочки круглое зеркальце, вытянула руку, посмотрелась в него.

— Больше я ее не надену.

Прижалась щекой к его щеке, и в круглом зеркальце он увидел ее печальные глаза, зеркальце слегка отклонилось, и он увидел свое лицо.

— Ты узнаешь его?

— Нет.

— Это нехороший человек, который обхаживает чужую жену.

— Правда?

— Пока не повстречала тебя, жила так счастливо, готовила мужу обед, стирала белье, гладила сорочки.

Она вздохнула, из зеркальца на нее смотрели печальные глаза, в них были слезы.

— Милый мой, почему настоящая, большая любовь дается так трудно?

— Настоящее счастье не легко приходит.

Он был счастлив, что любил, что должен был бороться за свою любовь, защищать ее от тех, кто выплеснул на нее грязь: экий негодник, к чужой жене ходить повадился, ловелас. Все они наверняка говорят в животном экстазе нежные слова… Но огонь, что сушит древесину, и огонь, пожирающий дома, испепеляющий в печах крематориев молодых парней и девушек, идентичны.

— Ты о чем задумался?

— Думаю о тех, кто недоцеловал, недолюбил…

— Мне не хочется, чтобы ты вспоминал войну.

— Да, но ведь и мы могли погибнуть, и этот мир мог бы для нас уже не существовать.

— Разве могло не существовать на земле моего мира?

— Могло.

— И ты в этом мире не существовал бы? И это место не существовало бы в нашем мире?

Чахлый кустарник, укатанная дорога, два ясеня, несколько елей… Ели уже давно выбросили молодые побеги, и они успели потемнеть, зимой, на ветру, ели шумят как-то тоскливо, он с детства помнит, как шумят зимой ели. Они росли на склоне, за домом. Он спросил:

— Ты слышишь зеленый шум леса?

— Зеленый шум леса — это хорошо. Белое завывание зимнего ветра — тоже хорошо.

День был утомительный, где-то за зарослями, на шоссе, гудели машины.

— Уйдем отсюда, — тихо сказала она.

Пошли по склону мимо виноградников, она нагнулась, сорвала несколько колокольчиков.

— Фиолетовый цвет — это измена. Я их выброшу, ладно?

— Все равно будешь изменять, — сказал он и тут же умолк.

На виноградниках и в поле было тихо, в овраге мужчина косил высокую траву, на нем была выгоревшая на солнце майка и длинные, почти до колен, трусы.

Остановились у границы зарослей, она расстелила на траве газету и легла на спину. Он скользнул взглядом по ее круглым коленям.

В памяти возникло нечто подобное… да, да…

(…лицом кверху, удивительно неестественно: запрокинутая голова, рука откинутая, словно для объятия, другая подвернута под спину, оголенные ноги, и темнеют круглые колени, из-под изорванной сорочки видна девическая грудь, а под левым соском загустевшая черная кровь. Да где же он видел такое?..)

Ах, да, на войне… Такое всюду, где война!

Василий Петрович вспомнил.

Знаешь, я была уже взрослой и не умела целоваться, думала, что это так же, как с мамой… Один раз видела, как мама целовалась, он был столяром, часто приходил к маме, а мне приносил коробки шоколадных конфет. Мне тогда было столько, сколько сейчас моему Саше, я ничего не понимала. Ты Саше тоже приносил, когда муж уезжал в командировку. Помнишь? Ты больше никогда не приноси конфет, я суеверна. Потом мама спросила, хочу ли я, чтобы дядя Денис был нашим. Я тогда совсем ничего не понимала, а дядьки Дениса не любила, потому что терпеть не могла шоколадных конфет. Я ответила, что не хочу видеть его, и стремглав выбежала из дома. Мама страшно переживала. Дядька Денис больше к нам не приходил, а мама была очень грустна и часто плакала. Я испортила ей всю жизнь, ей тогда было не больше, чем сейчас мне…

Ты понимаешь: женское счастье и конфеты?

Жизнь состоит из мелочей, как море из капель воды, думал Василий Петрович. Песчинки… клеточки… Что я сегодня? Читал газету, штопал носок, прогуливался… Сегодня среда, наш день… Брился я или нет? Да, еще ворчала: ишь, как перед зеркалом красуется, словно юноша, к ней собираешься? Умру, но тебя не отдам… Не отдаст? Почему? Чтобы быть, как другие, чтобы об руку ходить по улице со своим собственным мужем. Мой! Муж, холодильник, рояль, телевизор, дом, пес. Не люби, но на людях будь, как все, ты слышал, как наш бухгалтер — «ласточка», «душечка». А дома? Два лица: одно — для людей, другое — для себя. Несколько масок для разных жизненных ситуаций. Не забудь: мы приглашены в восемь часов к Ивану Даниловичу, ах, боже мой, почему ты напустил на себя такой официальный вид, ведь мы идем не на заседание ученого совета, на день рождения моего начальника. Будь добр, сию же минуту преобразись.