Жизнь — минуты, годы... - [6]

— А-а-а, здравствуйте, Василий Петрович, как жизнь?

Ну и везет же мне на приятные встречи!

— Извините, товарищ бухгалтер, я тороплюсь… на собрание.

— Вы по Воссоединению? Пойдемте, мне все равно куда. Вы не слыхали?

— Нет, не слыхал.

— Говорят, наш добрый друг Клим Климович поехал защищать кандидатскую. Собственно, я не могу поверить. Вы знаете его возможности?

— Нет, не знаю.

— Кажется, он экономист.

— Кажется.

— Интересная наука. Я, верите ли, умею понимать язык цифр. Курите, Василий Петрович?

— Спасибо, не курю.

Сейчас удивится, словно никогда не слышал.

— Да что вы говорите, Василий Петрович?.. Вы же когда-то одну за другой…

— Было. Прошло.

— У вас есть сила воли… Простите, Василий Петрович… но ведь мы мужчины: правда ли, будто у вас… тут женщины на работе… Будто бы с женой у вас… Простите мне, ради бога, мою бестактность, я просто по-дружески. Ведь ваша жена у меня работает… понимаете…

— Уж если вы, бухгалтер, что-то слышали, значит, точно, что-то есть.

— Шутить изволите, Василий Петрович?

— Мне не до шуток, по крайней мере сегодня. Сейчас…

— Я прошу извинить меня, что вмешиваюсь в ваши, так сказать, семейные…

— Пожалуйста, продолжайте.

— Я считаю, что общественность, так сказать, не может стоять в стороне, наша святая обязанность вмешаться, во всяком случае, я так понимаю свою роль в обществе.

Попроси дурака хлеба нарезать, так он и палец отхватит, ждет, чтобы в газете похвалили: дескать, герой, не стоял в стороне, вмешался. Спасибо, а теперь пошел ко всем чертям, в печенках сидишь…

— До свидания.

— Вы простите, ради бога. По правде говоря, мне с вами не по пути, но я не могу оставаться, так сказать…

— А вы встаньте вот здесь и кричите на всю улицу.

Осел, а между тем разбирается. Какая там любовь? Первая заповедь обывателя: соблюдай добропорядочность, следи за чистотой верхней одежды, главное — внешний вид… Ведь существуют же этакие философы, которые рассуждают: как можно терпеть такую частную собственность, как семья? Давайте ее обобществим… Не проще ли совать свой длинный нос, пусть даже через замочную скважину, в чужие супружеские постели. Не пережитки ли это: я сам по себе, и не дышите над моим ухом, и семья — это моя семья, не ваша. Как не наша? Все наше!

И снова мысль вернулась к той самой «их среде». Он стоял, положив на ее плечо руку, и чувствовал, как сильно билось ее сердце, на блузке были маленькие белые пуговицы, пять пуговиц, они расстегивались совсем легко, а она молчала.

Осколок сбил туфли вместе со ступнями, второй осколок снял поношенную юбку (смотрите, смотрите!), И сорвал с плеч блузку, а под блузку война ничего не надела: ни сорочки, ни бюстгальтера (смотрите, смотрите!). Снял осколок с плеч и девичью голову…

Не отворачивайтесь, это же для кого-то привычное зрелище, как стриптиз.

Правда, не на сцене, освещенной прожекторами, не в фешенебельном баре в центре Парижа.

Здесь светит пламя пожаров. И кому-то это нужно, иначе во имя чего бы ей, такой молодой, снимать с плеча золотоволосую голову.

Быстро застегнул все пуговицы и лег рядом, лицом вверх. Сквозь реденький шатер из ветвей акации просвечивалось синее небо. Много-много гектаров немереного неба с жаворонками, аэростатами облачков, с ласковым в хорошую погоду и гнетущим в засуху солнцем. Вспомнил Болконского из «Войны и мира» и мятежные чувства охватили его.

(«Над ним не было ничего уже, кроме неба — высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками… «Как же я не видал прежде этого высокого неба?»

Л. Н. Толстой)

Прикрыл глаза и увидел маленькие ручки сестренки, розовые пальчики, они похожа на молодые грибки, которые выбились из-под мха, увидел ее круглое личико рядом с большой материнской грудью в сетке синих прожилок. На матери — толстая рубаха, твердая как жесть, окрашенная барвинковым цветом, теперь все ходят в фиолетовом: на отце фиолетовые брюки, на детях тоже, фиолетовой кажется и материнская грудь, которую сестренка ловит обеими руками, отыскивая сосок.

Мы не замечали красоты материнской груди, она была только грудью, к которой мы все четверо тянулись как к источнику питания. А потом, насытившись, откатывались прочь, как спелые яблоки. Двое старших из нас вот уже двадцать пять лет как ушли на войну и не вернулись.

Кажется, официант из «Отдыха», подумал Василий Петрович, увидев приближающуюся фигуру. Хороший человек. Это действительно он.

— Здравствуйте, Василий Петрович. Почему давно не заходили? У нас сейчас очень хорошо, я часто посматриваю на тот столик, в уголочке под черемухой, где вы сиживали. Кстати, знаете, я ее вчера встретил, с мужем куда-то шла. Она очень красивая, можете мне поверить, я человек твердых принципов и никогда не кривлю душой.

— Как-нибудь загляну.

— Непременно приходите, с нею. Я для вас устрою — не пожалеете. Тридцать два года работаю официантом. Кому только не устраивал! Ну, об этом не говорят.

— Где вы ее видели?

— На улице встретил. Она меня узнала, улыбнулась. Вам просто повезло… такая женщина… конфетка. Я сегодня же вас жду.

— Спасибо.

— Я тогда любовался вами целый вечер, она была в розовой кофте, или не так?.. А муж ее ничего не говорит? Он, знаете, очень неприветливый, и, в конце концов, кто? Техник, а вы пишете, я даже что-то недавно ваше читал. Правда, я всего не понял. А знаете, у меня отец заболел, и это так неожиданно, старик никогда ничем не хворал.