Жизнь — минуты, годы... - [104]

Бабка Марья была не из слезливых, жизнь научила ее суровой мудрости:

— Тогда надо было думать… детки… В двадцать уже должна быть голова на плечах.

Антон тогда был благодарен ей за суровость, удержавшую его от расхлябанной чувствительности. Овладев собой, молча вышел из хаты. Однако унес в своей душе маленькое родное существо, и оно сделало его жизнь до конца беспокойной, хотя и более весомой, содержательной. С этих пор у него появилась реальная отцовская забота, но потому, что она, эта забота, не шла дальше размышлений и переживаний, она становилась тяжкой, неотступной, изнуряющей.

…Когда он завершал работу над замыслом дядька Ивана, воспоминания из личных переживаний дополняли трагизмом судьбы героев, трагизмом, шедшим от мира, изуродованного войнами, сломанного дикостью, изъеденного жадностью богатых. Через всю сложность этот мир шел в символических образах к своему новому дню, поднимался к красоте, любви и добру. И аккордом звучал монолог героя, исполнявшийся Сидоряком.

«Я несу прошлое не на плечах, а в себе. Я врос в века, они прошли через мою личную судьбу. Если бы я начинался только со дня своего рождения, был бы как дерево, не дотянувшееся корнями до влаги глубинного слоя. Но я достаю даже до глубин рассвета человечества. И это дает человеку веру в свое бессмертие».

Правда, Сидоряк не принимал этих слов, говоря: бравада, крик! Но это была скорее эмоциональная оценка.

После свидания с дочерью Антон Петрович не находил себе места. Настойчиво просилось в дом маленькое существо. Казалось, что только оно может принести с собою тепло к материнскому родному очагу, сделать этот дом своим, обжитым, таким, как когда-то.

Жена не пыталась ни отговаривать, ни тем более ругать его. Предоставила его самому себе и приняла такое решение: выберешься из водоворота — хорошо, а нет — я в воду бросаться не стану, ты же все-таки мужчина. Приняла удар без плача, но по-женски жертвенно: в душе горела, сгорала и таяла. Если бы знала, что так будет, лучше уехала бы к родным. Но боялась за него, потому что знала — нужна ему. Лишь один-единственный раз упрекнула, когда уходил из дома, оставив какую-то работу:

— Опять убегаешь?

— А что здесь сидеть? — спросил и сразу вскипел.

Анна промолчала. Но Антона это молчание не обезоружило, он хотел говорить и, раз уж такой случай представился, решил высказать накопившееся.

— Голоса живого в доме не слышно, — продолжал он раздраженно. — Как в тюрьме!

Жена встала, ее красивое с мраморным холодком лицо на этот раз зарделось, видимо на что-то решилась. Спросила:

— Разве я виновна в этом?

Приглушил раздраженность и проговорил, запинаясь:

— Ни ты… ни я… Так и будем… одни…

Это был тягостный для женщины разговор. Тяжкий и обидный, но Анна сдерживала себя как могла.

— Как же нам быть?.. Скажи…

Умолк, потому что не знал, как поступить. В какую бы сторону ни повернулся — всюду стена, и лбом ее не прошибешь.

— Возьмем чужого ребенка… Раз уж ты так хочешь… — предложила она.

Антон готов был взорваться от злости. А ведь, собственно, только в этом сейчас и был единственный выход — взять чужое дитя. Но почему чужое? Не давало покоя именно это — чужое. И как раз тогда, когда есть свое, родное, такое милое, круглоокое… В этом признаться жене не хватало сил, это была его тайна, его сладостный грех, в который жен обычно не посвящают.

Смущенный и взволнованный, он все же вышел из дома, так и не закончив с женой разговора, к которому упорно стремился сам. Понял: закончить его не удастся. Ни сегодня, ни позднее. И совсем уж не по-мужски предоставил дело случаю…

Сашко с Татьянкой в этой сцене не участвовали, и Антон Петрович понапрасну пытался отыскать их взглядом среди актеров. Они уже вышли в сквер и направились прямиком в осенний сад, к шефам-колхозникам… Так они пытались уйти от сегодняшних огорчений!

— Помнишь?

— Ах, как там было хорошо!..

Лазали по деревьям — рвали яблоки и груши. Им оттуда хорошо было видно, как женщины собирали виноград, а мужчины относили переполненные гроздьями корзины и опрокидывали их над огромным чаном. День тогда, после обложных ливней, был как на заказ: теплый, весь прогретый солнцем, в небе — ни облачка. И на душе ни облачка — кругом были только пьянящие запахи винограда, спелых яблок и солнца; звенела веселая песня.

Хоругвями маячили по склонам черешни, золотилась листва слив, а яблони поздних сортов еще рядились в темно-зеленые одежды, их ветви празднично тяжелели спеющими плодами; колхозные лошади напрягали могучие мышцы, волоча ящики с прилаженными к ним полозьями: с горы — полные, наверх — пустые; вон они поднялись уже и движутся в самом небе. Актеры угощали лошадей, подавая им на ладонях конфеты, ломти хлеба. Внимательно наблюдала за шумной толпой незнакомых людей колхозная сторожевая собака Лайка и, убедившись в их мирных намерениях, протянула им лапу на дружбу. Когда все сели обедать возле костра, то совсем близко к ним подходили и лошади, и Лайка. Колхозники пытались отгонять их, но животные не уходили. Они брали из рук еду и чувствовали себя вполне своими, а когда им уделялось недостаточно внимания, то лошади начинали бить копытами землю, а Лайка требовательно лаяла. Правда, иногда, не дождавшись, пока ей что-нибудь дадут, брала свою порцию сама и тут же торопливо отбегала в сторону.