Жизнь — минуты, годы... - [102]

— Иди домой.

В ответ смог произнести глупейшее, случайно выплывшее из памяти банальное слово:

— Прогоняешь?

— Светает, люди увидят.

И тут в нем заговорил герой из дешевого романа:

— Мне уже ничего не страшно.

— Ты пьян…

— Все равно!

— Чего ты хочешь от меня, Антон?

— Ты не была такой. — Хотелось сказать: «Ты была моей», но на это не хватило нахальства.

— Это сейчас не имеет значения.

— О, ты стала умной?

— Жизнь всему научит.

Представлялось в бессонные ночи: обнимет, поцелует, как бы ни сопротивлялась. А сейчас это невозможно. Она снова кашляет, отворачивается.

— Надо поговорить, — произносит он так просто, будто речь идет о покупке дома.

— О чем?

— О нашей жизни. Я хочу взглянуть на ребенка.

Светало, и он увидел: она очень бледна и ужасно исхудавшая, напоминает Аню, когда он впервые увидел ее в подземелье старого лесника. Как-то робко добавляет к сказанному несколько слов:

— Я даже не знаю, мальчик или девочка…

Василинка долго молчит, а на глаза набегают слезы. Она снова закашлялась.

— Ты простужена?

— Уходи!..

Он не осмелился перечить ей, сошел с крыльца и услышал:

— Уходи, ради бога, уходи! Видеть тебя не могу. Нашелся… отец!..

И он уже бежит через сад.

В доме тоже светло, хотя окна заслонены зеленой стеной винограда. В передней свободно — жена и мать спят: одна на кухне, другая в спальне. Он отодвигает шторку и вдруг видит в трюмо долговязого, длинноносого, длиннорукого человека — он стоит напротив и пристально смотрит Антону прямо в глаза.

И здесь — метаморфоза или галлюцинации? — долговязый из трюмо заговорил горестным материнским голосом:

— Как себе постелешь, так и выспишься.

— Мама, я не могу…

— И не надо, — это голос жены. — Можешь идти…

— Пойду! Пойду! — грозится он, направляясь к выходу. Возможно, если бы пытались удерживать, он ушел бы.

…До сих пор Антон Петрович видит в старом трюмо долговязого и не может избавиться от болезненно навязчивой мысли: Сашко! Такое разительное сходство во всем!..

Убегал из дома… принимался за любую работу (а ее тогда хватало не на одну пару рук), затем закрывался в комнате и писал  е й  стихи, чадя табачным дымом так, что и дышать было нечем…

Наконец написал ей: «Поступай как хочешь, но если ты сберегла хоть крошку давних чувств, не можешь не простить меня… Нам надо встретиться. — И дальше сентиментальный лепет юноши: — Моя жизнь в твоих руках, ты можешь сделать с нею все, что захочешь. Когда и где встретимся?»

Она пришла в корректорскую, повесила на вбитый в стену гвоздь еще довоенный плащик (день был дождливый), посмотрелась в зеркальце и сказала, садясь возле печки:

— Ну?

Вид у нее был усталый и строгий.

— Я, признаться… Извини… Здесь накурено, — суетился Антон.

— Мне не привыкать.

Она словно с неба свалилась, и он растерялся, смотрел телячьими глазами на чудо и напрасно пытался раскурить сигарету — ломались спички.

— Дай-ка мне… — взяла у него спички, раскурила свою сигарету, затем поднесла горящую спичку ему.

Помолчали. Постепенно таяла на ее лице суровость, она явно смягчалась, и только тогда, когда уловил в ее выражении что-то далекое и близкое ему, понял, что до сих пор она насиловала себя, играя в напускную строгость. Он сказал:

— Глупо у нас получилось, Василинка.

— И сейчас ты решил поступить по-иному?

— Еще не поздно, поверь.

— У тебя есть жена.

— Это не имеет значения.

— Не обманывай себя.

— Я люблю только тебя… У нас ведь ребенок… Разве это не обязывает?

Но она не уловила в его словах отцовских чувств.

Василинка закашлялась и погасила сигарету.

— Плохие сигареты, — сказала, заметив его настороженный взгляд. И вдруг заявила: — Ребенок не твой.

— Курить не надо, — пропустил он мимо ушей то, что должно было бы смутить его.

— Мне уже ничего не надо.

Окно было прикрыто нахмуренным небом и черепичной крышей соседнего дома, поэтому в корректорской было сумеречно. Правая щека Василинки, находившаяся ближе к печке, разрумянилась, и перед ним теперь сидела словно двуликая женщина: давняя, веселая, здоровая, и болезненно-суровая, рассудительная, непрошено появившаяся и мешающая их разговору.

— Ты очень изменилась.

— Подурнела? — спросила внешне безразлично, однако Антон не мог не почувствовать встревоженности в ее голосе.

— Нет, нет, — ответил он. — Изменилась вообще.

Она потерла ладонями щеки, пытаясь освежить их. Обнаружив таким образом свое стремление понравиться ему, смутилась и затем сказала просто, не таясь:

— Все эти годы я жила тобой.

В этот же миг отступило в сторону все случайное, лишнее, что было искусственной помехой, и в тесную корректорскую вошло не изуродованное войной свидание влюбленных…

Не прячась от людей, они пошли по центральной улице, купили билеты в кинотеатр, но в последнюю минуту передумали — она вдруг предложила:

— Оставим себе на память эти билеты.

— Восемнадцатое августа, восемнадцатый ряд, седьмое и восьмое места.

— Ты знаешь, где это?

— Я редко бываю в кино.

— Когда-нибудь специально купим эти же места.

В ресторане сели за стол, стоявший напротив входных дверей — на самом видном месте, вели себя легкомысленно, как подростки. Она часто курила, кашляла и говорила:

— Сегодня не перечь мне ни в чем. Я тебя очень прошу.