Жизнь — минуты, годы... - [101]

«Ах, разве я тогда думал, что это может оказаться ошибкой?»

Как будто у него вопрос таким образом не ставился, он просто полюбил. У него не было даже выбора в том тесном мире, выделенном бородатым лесником на двоих.

О чем он мог тогда думать?

Он не чувствовал, что мир измеряется не днями, месяцами и годами, а человеческими судьбами, не думал о том, что время никогда не бывает просто временем, оно всегда — человеческая судьба: год счастья, месяц горя, день радости. Тысячелетия беспокойства. Человеческая история — это тревога и борьба… Женюсь… Тоже светлое беспокойство… И самое большое счастье… Два месяца счастья, если считать подземелье, лечение в военном госпитале, многодневный перестук колес на стальных магистралях с долгими стоянками на станциях и полустанках, со сквозняками вокзалов, где были выбиты стекла и не было дверей.

— Мама, я привез невестку.

Старушка сидела на кухне одна, как журавка, чинила одежду, изорванную железными зубами войны, а когда увидела их двоих, только вскрикнула и упала в обморок. Растирали ей виски, прикладывали холодную примочку ко лбу.

— Сын… — раскрыла глаза.

Затем, очнувшись и придя в себя, расцеловала его, невестку, и слезы слепили ей глаза, и радости не было границ.

— Что это вы, мама, пошили? На чьего ребенка? — спросил сын, глядя на детскую одежду.

— А, это так, — прятала платьице, примерявшееся, вероятно, к материнской тоске, к несбывшейся мечте стать бабушкой. Это ведь было так естественно!

Позднее они втроем ходили по городу, вернее, вчетвером, потому что та, четвертая, неотлучно была с ними. Шла невидимкой. Мать боялась теперь даже вспоминать о ней, никогда не вмешивалась она в дела сына — верила, что он все сделает правильно и разумно. А он не решался спросить — одинаково страшным был бы для него ответ: «умерла» или «жива-здорова». Близкие знакомые встречали их с радостью. И ничего не говорили о той, четвертой. Да и что они могли говорить? И все же знакомые чувствовали какую-то неловкость и быстро прощались, а он удивлялся:

— Война, что ли, сделала людей такими черствыми?

Мать молчала, потому что теперь незачем было говорить. Как все матери, ради счастья своего ребенка она молчала.

Однако жизнь не играет в молчанку, память гонит на давние тропки, уже успевшие порасти травой.

…Светила луна, пахли хлебами поля, пахли сливами и яблоками сады, а память нащупывала меж деревьями оставшиеся следы, давно уже стершиеся временем. Следы памяти вели до конца огорода. Забор сплошь изломался, торчали только черные столбы, обозначая межу между соседскими делянками. Все хозяйство обветшало, настала старость, и сердце билось так гулко, что его удары можно было услышать в хате. Показалось, что чья-то тень скользнула по занавеске. Надо только тихо постучать в окно, и занавеска приподнимется, и появится в проеме окна девичье лицо. Луна заливала двор светом, оттеняла на меже высокие лопухи и бурьян, обнажала картину запустения. Здесь явно не хватало рук хозяина…

Когда-то и высокий забор не был препятствием, а теперь символическую межу тяжко преодолевать. Взялся рукой за почерневший трухлявый столб, а он словно обжег. Отдернул руку. За этими столбами теперь перед ним был чужой мир. За белой занавеской тоже…

Ведь где-то там, за перегонами, виделось другое окно: свое, дозволенное, распахнутое настежь — приходи днем и ночью.

Лунный свет заливает весь двор, даже ветви деревьев гнулись под серебристым ливнем, падавшим на бурьян и нескошенную траву. За сараем кричал сыч. На городской ратуше часы отсчитали третий час ночи, в окне погас свет. Потемнело только одно окно, но этого достаточно было, чтобы исчезли огни во всем городе…

Эта ночь вошла в материнскую хату молчаливой тревогой. Правда, старуха делала вид, что ничего не видит, и была необычайно разговорчивой, про себя же глубоко вздыхала, с затаенной тревогой поглядывала то на сына, то на невестку.

И послевоенные дни, когда, казалось бы, только и наслаждаться жизнью, двигались у него со скрипом, как немазаная телега. Вся их кипучая пестрота, весь огромный мир, прокладывавший с весенним шумом новое русло, для Антона Петровича замкнулся между тесными берегами: Василинка — Анна.

Возвращался с работы поздно, в плохом настроении.

— Что с тобой? — спрашивала Анна.

— Спи, не приставай, — раздраженно отвечал Антон.

Но молодая жена спать не могла.

В конце концов, с этим надо было кончать.

И он сделал первый шаг, которого долго потом стыдился.

…Был весь чужой, растормошенный выпитым вином, и все, казалось ему, будет просто: постучит в окно, и нет в этом ничего предосудительного.

— Открой!

Лишь на мгновение отклонилась занавеска, и он не успел рассмотреть лица. Однако дверной засов не скрипит.

— Василинка, это я! Узнаешь?

Безмолвствует окно. Ветер дует, шелестит листвой, покачивает фонари, и весь город колышется, гудит на ветру.

Антон сел на ступеньки крыльца.

К рассвету ветер выдувает хмель. Пробуждается трезвая совесть, поднимает Антона со ступенек, заливает его стыдом. О н а  стоит на пороге в черном прямоугольнике дверей.

— Прости, — бормочет он.

Голова ее повязана белым платком, в предрассветных сумерках мелом белеет ее худое лицо, из-под халата выглядывает в истоптанной туфле нога. Василинка кашляет и тихо говорит: