Жизнь — минуты, годы... - [99]

Вообще-то Ольга Лукинична привлекла внимание Антона Петровича чисто случайно, он подумал о ней в связи с собственным сыном. В конце концов все: пьеса, раздумья, воспоминания, разговоры — все имело сегодня чуть ли не прямую связь с отношениями между Сашком и Татьянкой. Антон Петрович скользнул взглядом по сцене, но их там не увидел; вероятно, смутившись неожиданным оборотом дела, и Сашко, и Татьянка прятались от его взгляда за спинами людей. И это тоже насторожило Антона Петровича, потому что до сих пор они были постоянно на виду, порою даже казалось, что держали себя вызывающе, словно им принадлежала главная роль. Иногда он подумывал о том, что не совсем верно делать ударение на контрасте между действием драмы и сегодняшней судьбой молодых людей, а сейчас почувствовал — то ли по отцовской потребности видеть сына, то ли по соображению идейной четкости сложной пьесы, — что они абсолютно необходимы на виду, на авансцене. Что упущена по чьей-то вине решающая линия! Что драма не завершена!

«Куда ты торопишься, ребенок? — мысленно обратился к сыну. — Тоже мне, нашел чудо! Как будто до сих пор никто ничего подобного не знавал. Словно ты впервые открыл новое».

«А ты?..» — услышал он укор совести.

«Потому-то и говорю…» — ответил и тут же запнулся.

Что ж… Другие до него проходили уже сложную человеческую жизнь, и не какую-то тропку, а широкую дорогу протаптывали, написали тысячи фолиантов с мудрыми житейскими советами: так иди, а так не иди… эту люби, а ту обнимай… Поверь, мы не дурачим, не обманываем, потому что на собственном опыте убедились и говорим это, сами были счастливыми-несчастными, воспользуйся нашими советами. И все же, несмотря на это, неисчислимые новые пути пролегали, пролегают и будут пролегать вечно. Свои! Свежие! Неповторимые человеческие дороги-судьбы. Ведь разве он первый встречает красивую незнакомку?

Не первый!

Но все же после долгой разлуки с Василинкой, после тоски по жизни?

Все равно не первый!

Но ведь там, в землянке, над которой витала смерть, и никто не знал, когда она откроет дверь и просунет свою костлявую руку…

Все равно!

— Странно, даже удивительно: сейчас ты мне стала самой родной на свете…

— Жизнь никогда не исчерпает своих тайн и навсегда останется чудом. Обними меня.

А до них обнимались на земле миллиарды людей… Каждый творил  с в о е  маленькое чудо из житейских мелочей. Впервые! Каждый был первооткрывателем миллиарды раз до него открытого мира. Каждый делал свой первый шаг так, словно до него никто этого шага не делал.

Она была до предела истощена, но переполнена жаждой жизни, и он понемногу оживал. Оживал для Мира, находившегося за их подземельем. Уже начинал чувствовать в себе те забытые силы, которые так необходимы для обычной жизни: уверенность в себе, веру в будущее…

— Если отсюда выйдем…

— Обязательно выйдем! — прервал он.

Ведь вокруг не было ни колючей проволоки с электрическим током, ни надсмотрщиков, вечно державших на поводке овчарок и на прицеле жизнь, которую они могли легко оборвать в любую минуту.

— До сих пор я был один. Это страшно — одиночество между живыми людьми. Теперь нас двое. Сила!.. Что ты будешь делать после войны? — спросил он.

— Жить.

— Будем жить вместе.

— Тебя дома ждут. Твоя Василинка…

— Не говори!

Тоска по жизни, жажда жизни в эту минуту вытеснили из головы все, что могло помешать ему. Надо было торопиться. Ведь за темным подземельем еще шла война, люди умирали…

— Милый, я хочу быть с тобой.

А откуда-то издалека, из несуществующего мира, отзывалась все же и Василинка: «Милый, я хочу быть с тобой». Но теперь это был слившийся в один голос — общий зов Любимой…

В темную землянку упал пучок дневного света, ворвалась рассветная свежесть. Впервые бородатое лицо лесника, которого он позднее назовет Саваофом, показалось в широко раскрытой двери, обрело свой, человеческий облик. Все предметы, до сих пор окружавшие их, тоже вдруг изменились. И сам себе Антон показался иным. Видимо, он только теперь осознал себя — в этом свете, в новом дне, принесенном в подвал лесником, осознал себя человеком. Потому что все, бывшее до сих пор, было только попытками найти себя в темноте. (Он всю жизнь решал задачу: кто я? И не находил ответа. По крайней мере того ответа, который бы мог его удовлетворить. Не достоверностью, а характером, содержанием, определением своей личности. Он был недоволен самим собой, и все, что делал, начиналось с этого недовольства.)

Они обнимались и плакали втроем. Тесный подвал выпустил их всех в широкий мир, синевший вокруг водянистым цветом ранней весны, фиолетовыми лесами. Антон и Анна смеялись, окликали все вокруг, пытаясь доказать себе, что они ничего не боятся, бегали, пока их не покинули остатки мизерных сил.

— Ну, дети, — позвал их хозяин, — будем праздновать свободу.

В лесном домике с небольшими оконцами был сумеречный полусвет, и это не вязалось с их праздничным настроением, но хозяин уверял:

— Главное — то, что светло в душе. Вот что главное.

Выпили за волю по маленькой рюмочке, и у каждого от слабости закружилась голова. Мир стал каким-то необычным, словно ему приделали крылья, и он начал медленно покачиваться, чтобы усталые, изможденные люди могли наконец отдохнуть и забыть все беды.