Жизнь — минуты, годы... - [98]

Отложил в сторону автомат и наделал им столько грохота, что бабка зашипела:

— Тише… Чертей разбудишь!

— Да их и будить не надо. Говорите: все чертями стали…

— Ничего я не говорю… Не выдумывай.

Хотя фитилек и освещал тусклым светом пространств во в хате, для Антона все было черным. Черное село, ночь, люди. И он стал бояться этой черноты. Она еще чернее стала, когда погас свет, и первобытная пещера утратила свою экзотичность.

«Блиндаж…» Это слово пришло в голову само собой и даже испугало. Встревожило неожиданным дыханием войны, к которой он вторично за сегодняшний день подошел вплотную. Теперь уже всерьез. Надо было решаться! Промучившись до утра в самоисповеди, поднялся отяжелевшим не столько от бессонья, сколько от сознания собственного очищения. Как будто и он, по примеру бабки Марьи, прибег к помощи шершавого камня…

Василинка немного пошепталась со своей теткой, втихомолку всплакнула, а затем сказала и за Антона и от себя:

— Пойдем домой.

Пожила кукушкина пара в чужом гнезде. Но возвращались не просто состоящими в тайном браке. Поручили им тяжелую работу, в которой должны были хранить в глубочайшей тайне не только свою любовь, но и большую ненависть к врагу… Возвращались по вчерашней дороге, но уже не вчерашние.

— Скажи, ты знала?

— О чем? — с деланно непонимающим видом спрашивала Василинка.

— Ну, скажи…

— Я тебя люблю, ну разве ты не счастлив?

— Я самый счастливый во всем мире!

Им действительно вдруг овладела такая бурная радость, что он пустился бегом по круто поднимавшейся горной дороге, надеясь: побежит за ним вдогонку. Однако Василинка шла медленно и была на чем-то сосредоточенна…

С волнением вспоминал Антон Петрович давно минувшее, навеянное весенним яблоневым садом. И еще сберегла память: дозрелый сад и дозревшие звезды. Это вспомнилось, видимо, от сознания, что молодость прошла и наступила очередь сына: а Земля вертится, вертится… Идут поколения за поколениями. Одни упадут со своего небосклона, уступая место другим — кому-то для подвига, кому-то для прозябания… Мы — взрослые люди, но каждый из нас начинает жизнь младенцем. Не дата в метрической выписке, но только свои собственные свершения: изготовил, соорудил, сделал, заступился за обиженного, подарил кому-то свое сердце — вот действительные дни рождения человека, и ставьте по этому случаю, пожалуйста, на праздничный стол шампанское. В честь именинника по имени Человек!

За сквериком, прижавшимся к зданию театра, бурлил городской день, улицы погромыхивали транспортом, смеялись солнечными витринами и стенами домов. Все куда-то торопилось, торопилось, торопилось…

Антон Петрович поднес к глазам руку, посмотрел на часы и ускоренным шагом вернулся в зал.

Картина третья

Кругом тишина, только слышны шаги  Ч а с о в о г о, он ходит по авансцене перед зарешеченными окнами. Доносится отдаленная музыка революционного марша.

Ц а р ь. Оставили… Все оставили. (Поворачивается и видит уродливую старуху, идущую к нему, опираясь на клюку.) А ты кто такая, старая ведьма?

С т а р у х а  с  к л ю к о й. Не издевайся надо мной, я твоя совесть.

Ц а р ь. Пошла вон, старая карга, и видеть тебя, и слышать не хочу.

С о в е с т ь. Ты меня давно прогнал, и я не смела подходить к тебе. Теперь ты сам, может, побудешь со мной?

Ц а р ь. Чего хочешь от меня?

С о в е с т ь. Чтоб ты перед казнью посмотрел на себя своими глазами. Ведь я твои глаза, тиран.

Ц а р ь. Не смей! Я не тиран!

С о в е с т ь. Меня не обманешь. Ты всегда высоко ценил только свою собственную жизнь. Ну-ка вспомни, как ты поступил, когда был Людовиком XV, с д’Амьеном, совершившим на тебя покушение. Все судебные инстанции придумывали самую жестокую казнь д’Амьену.

Ц а р ь. Прочь, ведьма, ты не смеешь меня мучить!

С о в е с т ь. А когда ты был Дионисием? Ты казнил какого-то Марисия только за то, что ему приснилось, что он перерезал тебе горло. А декабристов не ты ли казнил, когда был Николаем Первым?.. А других революционеров?..

Ц а р ь (мечется в отчаянии). Прочь! На виселицу ее, ведьму!

Ч а с о в о й. Заключенный, у нас кричать не разрешается! Здесь вам не дворец!

На авансцене возбужденные  л ю д и, все куда-то торопятся. Кое-кто из них вооружен, другие просто с повстанческой красной повязкой.

Суетятся продавцы газет, выкрикивают: «Новости! Новости!»

Когда на какое-то время сцена пустеет, снова на первый план выступает тюрьма. Входит  Ж е н щ и н а.

Ц а р ь. И ты пришла меня мучить? Откуда ты взялась, откуда?

Ж е н щ и н а. Из нашей молодости. Я твоя жена, и я пришла, чтобы быть с тобой.

Ц а р ь. Нет, нет! Ты пришла издеваться надо мною. Разве можешь ты простить меня? Ведь я обреченный на смерть. Тебя тоже казнят вместе со мной. Ты не боишься?

Ж е н щ и н а. Любовь не знает страха.

Хотя Ольга Лукинична играла роль униженной, она оставалась недосягаемой, подчеркивая цену женской верности. А может быть, она и не играла, а продолжала жить собственной судьбой: своей преданностью памяти мужа. Переплелись в душе ее чувства, перемешались, слились с чувствами актрисы, с болью вдовы пилота. Есть ли граница в человеческих чувствах? Видимо, повсюду, как биение сердца, — тоска по милому, радость встречи. Это не подвластно времени.