Жизнь — минуты, годы... - [103]

К столику подошла молоденькая пара, и юноша спросил, указывая на свободные стулья:

— Эти места не заняты?

Антон успел сказать:

— Пожалуйста, садитесь…

Но Василинка решительно придвинула к себе стул, возразила:

— Нет, нет, мы заказали стол. К нам должны подойти.

Молодая пара в некотором недоумении направилась к другому столу.

— Василинка, так же нельзя…

Она ответила:

— Сегодня можно. Имею же я право чувствовать себя счастливой. Я так долго ждала этого дня.

Много танцевали, пили какое-то дешевое вино, а когда у него кончились деньги, она раскрыла сумочку:

— Теперь я буду заказывать.

— Хватит, Василинка.

Она настояла на своем. Официант принес еще вина, она после первого же глотка закашлялась и сказала:

— Я выйду.

Вернувшись, больше уже ни к чему не прикасалась — ни к вину, ни к еде. И танцевать больше не хотела. Сказала усталым голосом, но с веселыми нотками:

— Ты пей, а я буду сидеть и смотреть на тебя. Можешь даже потанцевать — я не обижусь. Вон, видишь, девушка за тем столиком? Она давно не сводит с тебя глаз. Ты ей явно нравишься.

— Может быть, нам пора?

— Нет, нет, я хочу смотреть. Я так счастлива! И чужая радость мне по душе…

Он проводил ее домой, постоял, как когда-то, у калитки. Но в дом она его не впустила, закрыла дверь, щелкнула ключом. Он ходил долго под окнами и ушел обиженным, поклявшись больше не искать с нею встреч.

А на другой день она снова пришла к нему в корректорскую, повесила плащик на гвоздь и заговорила:

— Ну, ты не ждал? А я пришла… Не могла не прийти…

— Долго думаешь меня мучить? Держать на перекрестке?

— Я мучаю себя.

И снова освещенные электрическим светом улицы. Василинка была бесшабашной, просила не перечить — не мешать ее счастью. Потом, уже дома, как в те, довоенные времена, когда они были юными, играла на стареньком пианино Шопена и Листа, и ветер доносил из далеких воспоминаний запах полей. И все было хорошо! Все было прекрасно! Антон до того поверил в обретенное счастье, что по-домашнему снял пиджак и повесил ею на спинку стула. А когда тетка Марья, та самая черная бабка из их сказки, пришла от соседей с ребенком, Василинка встала из-за пианино, торопливо, словно спасая от кого-то, подхватила малышку на руки и прижала к груди.

На мгновенье установилась напряженная тишина. Чтобы разрядить ее, бабка вышла.

— Дай… — с какой-то робостью попросил Антон, протягивая руки и глядя на свою дочь широко раскрытыми глазами.

Взял ее на руки как что-то такое, что от неосторожного прикосновения может исчезнуть, и не знал, что делать. А малышка смотрела на него круглыми умными глазками, по-взрослому, словно пыталась вспомнить, где она видела этого густоволосого человека, этого деревянно-неуклюжего дядю. Антон вспомнил, что у него в кармане есть прихваченные с собой конфеты, но не знал, как их извлечь оттуда. Василинка сказала:

— Я подержу.

Но он не хотел выпускать из рук милое существо, ведь оно, теперь уже точно, принадлежало ему.

— Ну, дай мне, я вижу…

— Достань сама… в правом кармане…

Малышка увидела в его руке конфету и отвернулась, напрасно и он и Василинка уговаривали ее, говорили, что очень вкусная, что из золотого сундучка достали, что таких она еще не пробовала.

— Не хоцю, — только и сказала в ответ.

Антон смутился, и краска залила все его лицо. Ему показалось, что ребенок все понял, поэтому и отвергает его подарок. Вернее, не подарок, а так, мелочь какую-то, которую и нечего подсовывать дочери. Спросил:

— В тюрьме родилась?

Василинка не ответила. Протянула руки, и девочка вся подалась к ней, обвила ручками шею. Повернула головку, как-то исподлобья посмотрела на чужого чубатого дядька…

Антон почувствовал себя неловко. И что хуже всего — не знал, что ему сделать, чтобы наладить  ч т о - т о. Именно что-то! Свои отношения с дочерью, носившей чужую фамилию? Может быть, дать ей свою? Это ему показалось очень простым, однако понял, что не в этом суть. Что-то другое! Посложнее!

— Она никогда не спрашивает обо мне… об отце?..

Василинка только улыбнулась в ответ и еще более усложнила это тревожное  ч т о - т о. Антон сел на кушетку и снова протянул к малышке свои деревянные руки, но тут же опустил их. Это он протягивал руки в свою, теперь уже путаную, жизнь, распятую на чужом перекрестке. Все, видимо, зависело от того, как решит это маленькое, родное существо. Было ли это настоящим или, возможно, мгновенным порывом, но он знал, что покорится воле маленькой своей дочери, покорится ее силе. Силе отцовского чувства, что вдруг вспыхнуло в нем, как взрыв гранаты.

Бабка Марья вернулась с кухни и сразу же поняла, что произошло.

— Иди, иди, — решительно потребовала она, обращаясь к гостю.

— Тетя… — прервала ее Василинка.

— Не называй меня «тетей»!.. Что ему здесь надо?

Антон не обиделся, потому что бабка имела право так говорить — ведь сама когда-то благословила их… (Еще тогда, в той пещере, которая, поди, теперь уже и развалилась.)

— Иди, иди, — настаивала на своем бабка Марья.

Он тоже назвал ее «тетей», набиваясь в родню, но бабка и ему ответила резко:

— Не называй меня «тетей»!

Бабка ревниво оберегала свою независимость — дескать, непричастна я ни к какой родне, она, бабка, сама по себе, да и только, и вы живите как хотите, но малышку не ставьте меж собой, ее защищаю я, потому что моя обязанность — защищать слабых.