Жизнь — минуты, годы... - [105]

Сидоряк ловко — сказывались фронтовые навыки — управлялся с печеными картофелинами, не признавая ни тарелок, ни вилок, принесенных на всякий случай на стол, хотя хозяева и сами не собирались пользоваться ими.

Сытный обед завершил своим длинным монологом художник Белунка — он благодарил виноградарей за угощение от имени всех обедавших, не забыв при этом и о животных. Угасающий костер кудрявился дымком над черным хворостом, поедая остатки картофельной шелухи вместе с рожнями, на которых только что поджаривалось сало, облизывался редкими языками красного пламени.

Женщины снова пошли к виноградным лозам, мужчины — к корзинам, снова лошади, напрягаясь, волокли полные ящики, а Лайка заняла свое место на сторожевом посту. Сашко с Татьянкой взобрались на яблони и слышали доносившийся снизу басовитый голос Сидоряка, в шутку укорявшего Белунка:

— Ты, брат, ел за двоих, а работаешь за одного.

— Работа не волк, в лес не убежит, — смеясь, парировал Белунка.

И еще доносился гомон из виноградников, а дальше, по взгорьям, пело селение, покачивая в колыбелях младенцев. Два трактора, принюхиваясь железными ноздрями к кисловатому, еще не освоенному суглинку, с рассерженным урчанием двигались по склону, поросшему давними зарослями. Вся земля внизу была будто вышита руками тружеников-умельцев, промережена за столетия садами, пашнями, аккуратными селениями. И весь мир отсюда, с яблоневого поднебесья, был легендой, красочно укладывавшейся в рассказ старика сторожа о том, как творец создавал землю. «Черпал из моря лесок и посыпал им водную гладь, и появлялись равнины, а черт украл горсть песка и спрятал во рту. А песок стал расти, и нечистый стал выплевывать его на землю — так возникали горы… А паны взяли да и согнали в эти проклятые горы бедняков. И теперь вот полюбуйтесь!»

И у Сашка и Татьянки была своя легенда.

— Полетим?

— Давай!.. — И волосы у Татьянки развевались на ветру.

Так легко было им перевоплотиться в Лукаша или в Мавку, слиться с удивительным горным миром, почувствовать себя цветами косицами и спрашивать у ясеня: «Красны ли мы?»

— Тсс!.. Пусть говорит сердце. А оно говорит смутно, как весенняя ночка.

— А зачем прислушиваться? Не надо!

Им так было хорошо, что не хотелось и выходить из «Лесной песни», но торопило предвечерье, падавшее косыми лучами на лес. И они снова вернулись к яблоням, чтобы закончить работу…

Еще и сегодня, хотя уже прошел год, жили они в этой сказке, творили свой дивный-предивный мир, свою прекрасную сцену с розовыми кулисами. После того он часто ходил к ней на квартиру.

И вдруг… Так… Они даже не опомнились, как  э т о  случилось…

Когда встретились на другой день, Татьянка залилась румянцем и не могла поднять на него глаза. Вид у нее был усталый, видимо, не спала всю ночь. И это еще больше тревожило Сашка. А вечером состоялось комсомольское собрание, на которое он шел с чувством глубокой вины, словно там должны были обсуждать его падение. Он на все тогда смотрел сквозь узкую щелочку содеянного греха и напряженно ждал, когда наконец все начнется, но его, примостившегося в уголке возле печки, никто, казалось, и не замечал. И только секретарь партбюро Сидоряк, зашедший уже перед самым концом собрания, чтобы предложить оформить молодежную агиткультбригаду, сказал:

— Вот, скажем, Сашко хорошо декламирует, играет на гитаре, у Татьянки чудесный голос…

Иван Иванович называл еще и других молодых актеров, но этого Сашко уже не слыхал. Он сразу ожил, будто слова секретаря полностью его реабилитировали… Он сперва робко взглянул на Татьянку и, встретившись с нею взглядом, улыбнулся.

Провожал девушку домой морозной ночью, снег скрипел под ногами, а небо было сплошь усеяно звездами… Это была их первая общая ночь…

Картина четвертая

Юродивый Ван-Долобан, зная свои обязанности добровольного уборщика, увидев на сцене разбросанную царскую и церковную атрибутику — корону, мантию, всякого рода книги с золотым тиснением, — стихийно ворвался в действие: принялся выметать со сцены всю эту рухлядь истории. Режиссер сперва попытался было его остановить, но, поразмыслив, махнул рукой и обратился к Антону Петровичу:

— И надо же такую деталь придумать!

То, перед чем раньше люди в страхе трепетали, падали ниц, теперь… вдруг… выбрасывается на свалку… На свалку!..

— Да…

Отошла в прошлое эпоха божеств, потускнели золоченые маски, опала пышность сутан, и сказка о богочеловеках стала  т о л ь к о  с к а з к о й, а Человек поднялся высоко над своей первобытностью, пошел в жизнь сам, без указки царей, с открытыми глазами борца, работника, исследователя.

Антон Петрович подумал: «Дух, что тело кличет к бою», тысячу раз погибавший за правду и справедливость, за прогресс, — столько же раз этот дух воскресал для дальнейшего действия… Жизнь дала ему только искру, а он из нее раздул пламя костра, чтобы светилось оно сквозь темень всех ночей, созывая борцов… Вместо сомнительного уюта, который покорненьким да смирненьким сулил жизнь под властью королей и царей, он избрал путь через заговор Бабефа, через трагедию силезских ткачей, через застенки Бастилии и Петропавловки, через трагическое величие Пер-Лашез, Красной Пресни; вместо оды властелинам престолов он создал бессмертный призыв: соединяйтесь!»