Жизнь — минуты, годы... - [106]

Это слово было излюбленным словом дядька Ивана…

Антон Петрович вспомнил, как он после возвращения из лагеря нередко пытался сесть за работу, осуществить его замысел, но неустроенность личной жизни не позволяла исполнить эти добрые намерения. Вернее, не только намерения, но и обязанности перед памятью старшего товарища. Оправдывал себя: не забываю, обдумываю, ищу…

Решая таким образом одновременно две проблемы — личную драму и  д р а м у  дядька Ивана, — Антон Петрович нашел объединяющий их вывод, и работа пошла живее. На лоне чуждого, не обычного, шаткого мира создал целые логические построения отношений между людьми. Правда, ни в одном из этих построений он не смог подняться выше того простого вывода, что ужасное прошлое уродовало людские судьбы. Вывод был далеко не утешительным, зато личное в этих перипетиях переставало быть только личным — оно становилось и Василинкиным… И вообще человеческим. И когда он шел дальше, то непременно попадал в колею простой мудрости: соединяйтесь!

«Если люди сумели подняться до царства свободы, то лишь потому, что шли не в одиночку…»

В неладах со своей искалеченной судьбой, он нашел наконец выход именно в том, чтобы разобраться в замыслах дядька Ивана. Кроме прочего, он искал в них самого дядька Ивана.

«Жизнь дается каждому одна. Ее не повторить».

Кажется, именно это. Именно — извлечь урок из прошлого, не допустить повторения ошибок, потому что прошедшего не вернуть, но и не вычеркнуть его из своей жизни. Нужно строить Завтра.

Он не смог увидеть четкой черты, разделяющей войну и мир, и отделить того человека от  э т о г о. Неужто вся борьба  т е х  сводилась к тому, чтобы только выжить и дотянуться до собственного семейного благополучия, до комфорта? Но ведь если эту идею вложить в фабулу пьесы, рождавшейся в замыслах дядька Ивана, то получится, будто все предшествующие столетия человечество пробивалось только к обывательскому благополучию, именуемому обывательским счастьем. Однако же нет! Как раз вовсе не это! Что-то несравненно высшее утверждал тот удивительный человек в своих размышлениях, в своей неустроенной жизни. Иное жизненное кредо! Кем был бы сегодня дядька Иван и что бы он делал? Загорал бы на пляже? Забавлялся бы с внуками?.. Нет! Нет! Этим он не ограничился бы…

Именно осознание этого и помогло Антону Петровичу как-то отойти от личного и окунуться в новую жизнь. Он работал корреспондентом газеты, играл в самодеятельном театре, писал стихи (только о  н е й) и был в рядах народных дружинников, возглавляемых Сидоряком, который водил их в лес на поиски банды, окопавшейся там. Со звериной ловкостью в паническом страхе прятались бандиты от дружинников и наглели в своей бессильной злобе. Курц… зло и разрушение. Опять Антон столкнулся с этим… Но теперь в более сложной форме, потому что все происходило среди своих, так сказать, в домашних условиях…

И в эту тревожную послевоенную осень незаметно начал раскрываться Антону иной, неведомый ему сосед. По годам он был не очень на много старше — на какой-то десяток лет, но в глазах юноши он невольно становился большим, зрелым человеком. Сидоряк еще до войны тайно пробрался через границу в Советский Союз, а вернулся в горы партизаном. Это было все, что знал о нем Антон. А теперь тот удивил его неожиданным характером, талантом. Антон даже подумал — талантом человека: какие-то отдельные достоинства выделить в нем было трудно, слово «талант» совсем не подходило к определению степени его своеобразной одаренности. Оно относилось именно ко всему понятию «Человек». Талант быть человеком.

Как-то довелось разговориться с Сидоряком у чабанского костра.

— У вас железная воля, — проговорил восторженно Антон.

— Эгоизм! — возразил Сидоряк. — Не мог я пустить в свою жизнь какое-то чучело, человеческую дрянь!.. Не мог я этого допустить. Стало быть, я ужасный себялюбец.

Эта языковая манера была для Антона настолько знакомой, что он невольно сказал:

— Дядька Иван… — и смущенно запнулся.

— Ну, ну, ты не бойся, — не понял его Сидоряк, думая, что неловкость исходит оттого, что слишком просто молодой собеседник обратился к нему. — Мы давние соседи.

— Мне иное соседство вспомнилось.

— Соседство душ, — угадал его мысль Сидоряк и тут же прокомментировал: — Соседство не в том, что живешь через стенку или межа в межу. Надо, чтобы душа в душу. На одной человеческой волне…

Борьба… неудачи… взлеты… падения… вечное движение… Чья это биография? Сидоряка или дядька Ивана?

«Если говорить правду, мы рождены и взращены борьбой: почти из колыбели погнал нас царь на японскую войну, далее — революция девятьсот пятого, первая мировая, гражданская, а затем Барселона, Великая Отечественная, Треблинка… Дахау…»

Дядька Иван… Который из них?

…Борьба за то, чтобы победить, в конце концов, чтобы состояться как человек… А потом — война. Несколько смертей на одну-единственную человеческую жизнь. Жизнь партизана. И вот теперь, когда установился мир, он снова — под прицелом бандитских автоматов…

И как-то мимоходом, когда Антон Петрович и не задумывался над завершением пьесы, в голове наметилась сюжетная связь: от подвига дядька Ивана и далее — к Сидоряку. Неожиданно возник стержень продолжения образа, а потом и вся идея, общая: движения от поколения к поколению.