Жизнь — минуты, годы... - [108]

— Сколько раз надо умереть, чтобы стать человеком?

Этот вопрос мог восприниматься и как укор, и как желание услышать мнение других. Когда же никто не откликнулся, Сидоряк высказался сам:

— Все же я кое-что для себя добыл, черт побери!

Бабка Марья, не проявлявшая до сих пор никаких признаков жизни, вдруг неожиданно обругала его:

— Найдешь ты свою смерть, ой, найдешь!

— Я, Марья, бессмертный, — отмахнулся он от этих слов с таким веселым видом, будто бабка чем-то потешила его. — Ты ведь и тогда говорила…

— А много ли не хватало?

— Свечки, — передразнил ее Сидоряк.

— Тьфу на тебя! — закончила бабка Марья разговор и снова погрузилась в глухое молчание.

Прыгало по поленьям пламя, шел пар от просыхающих портянок. Стало чуть-чуть теплее, и дружинники принялись за ужин. На рожнях жарили небольшие куски сала и, чтобы капли жира не падали на огонь, подставляли ломти хлеба.

Когда стемнело, бабка Марья поднялась, понимающе переглянулась с Сидоряком и вышла во двор. Эта маленькая настороженность бабки стала для всех сигналом тревоги. Заканчивали трапезу быстро, так же быстро обувались, обматывая ноги не просохшими до конца портянками. И то, что командир не пытался остановить их, воспринималось как приказ к боевой готовности.

Сидоряк сидел все в той же позе, только теперь смотрел уже на своих побратимов, в большинстве своем зеленых юнцов, и в душе беспокоился. Это ведь он говорил недавно: «А как это так — умереть после войны?» — имея в виду прежде всего их, этих славных пареньков, не успевших понюхать пороха на фронте и сейчас слепо, по незнанию пустившихся на смертельный риск. Имел ли он право подставлять их молодую жизнь под бандитские пули? Именно это решал для себя Сидоряк, когда тревожно смотрел на пламя, идя, как по скалистой карпатской тропинке, по собственной жизни. Нет ли какого-нибудь другого выхода? Этот вопрос он ставил в душе не первый раз, хотя хорошо знал, что ничего иного поделать не мог. Надо было принять бой, потому что все попытки настичь бандитов где-нибудь в горных чащах — все равно что искать иголку в стоге сена.

— Ну как, хлопцы? — спросил наконец, поднимаясь.

Дружинники, хотя и не обстрелянные, быстро сообразили, о чем идет речь, и дружно ответили:

— Хорошо, Иван Иванович…

Бабка вернулась со двора и сказала:

— Будут, черти.

Откуда она это знала, из каких источников — осталось последней тайной ее таинственной жизни.

Кто-то из дружинников, не докурив, бросил самокрутку на пол, и она дымилась как-то тревожно, нагнетая нервное напряжение, переполнившее бабкину хатку. Каждый чувствовал, что должно что-то произойти, что-то такое, к чему они шли все эти дни, ради чего Сидоряк затеял неожиданный разговор на тему, которой никогда ранее не касался.

«Сколько раз надо умереть, чтобы стать человеком?»

Разумеется, умирать никто не хотел. Антон впервые в жизни так обнаженно увидал характеры людей, хотя наверняка встречался с чем-то подобным раньше. Видимо, обостряя все чувства, опасность проверяла и его на прочность, на собранность и силу воли, на решительность и смелость.

— А может, не появятся? — сказал кто-то.

За этой короткой репликой колебания Сидоряк угадал гамму переживаний и, если бы он не был командиром, мог бы сердцем отца, утратившего на войне старшего сына, откликнуться на это, потому что отвечал не только за ликвидацию банды, но и за этих парней. Но именно потому, что нес ответственность за их судьбу, не мог отступить ни на сантиметр. Сидоряк видел свое отношение к каждому дружиннику не в том, чтобы пожалеть струсившего паренька, а в том, чтобы частицу его дела взять на себя или переложить на плечи более смелого. Он сказал:

— Не будем себя расхолаживать!

Этим решительным и уверенным предостережением отрезал малейшую надежду на отступление. Антон видел, как кое-кто обеспокоился, как вызванная этим суровым испытанием взволнованность души выливалась в единое чувство: в должном ли порядке автомат, достаточно ли выгодное место выбрано для ведения боя и насколько надежно укрытие?

Сидоряку хотелось спросить бодро, с пренебрежительной насмешкой: неужели кто струсил, испугался? Но почувствовал, что не стоит делать этого. Пусть перед решительными минутами каждый как можно спокойнее оценит себя, побудет наедине с самим собою.

Со временем эта картина, участники которой добровольно подвергли свою жизнь смертельному риску только потому, что хотели жить и утвердиться людьми, высветилась в широкой панораме событий истории, начиная со времен Великой французской революции. Она подсказала и образ труса — антипода настоящего человека, что нечаянно оказался на площади Революции.

По-своему происходил процесс рождения этого человека в цилиндре трусливого мелкого буржуа, чью роль исполнял старый Рущак. Двух разных людей видел Антон Петрович на сцене в особе Рущака. Мелкого буржуа, низкорослого человечка, втиснутого взбудораженным миром в мирок мещанина. И видел Гавриила Степановича вне действия пьесы, в жизни — человеком выпрямленным, уверенным в своей дальнейшей судьбе. А что, если бы просто — ч е л о в е к  для всех эпох и формаций? Переставляй с места на место, только не перепутай героя с трусом, борца за правду с карьеристом, умного с цитатоманом? Так нет! Уже никак Гавриил Степанович не вместится в тесный мир человека в цилиндре! Разве что на сцене…