Жизнь — минуты, годы... - [109]

Впрочем, было много споров о том, как пронести через века образ, как показать его внутреннюю эволюцию.

— Герой — везде герой, а трус — везде трус, — сплеча разрубил гордиев узел художник Белунка, не любивший создавать лишних проблем.

А Рущак присматривался к этому узлу со всех сторон с настойчивостью исследователя:

— Погоди, кажется, не так. Ведь я — это сегодня, и я в минувшем? Да что вы, ради бога, разве я себя не помню?

Говорил таким тоном, словно хорошо помнил не только себя, но и своего героя на всех этапах человеческой истории.

И вот теперь герой Рущака проходил по сцене тихо, осторожно, ко всему присматриваясь, ища на все ответ: «Что это творится? И что мне готовит? А?» На нем был поношенный фрак, высокий цилиндр, под стеклами очков увеличивались пытливые и испуганные глаза. И он нашел ответ на вопрос, который себе задавал:

— Идем отсюда прочь…

Через века прошла трусость со своим девизом, как будто невинным и спасительным для себя: «Идем отсюда» — прочь с авансцены борьбы, подальше от событий. Пусть пройдет горячая минута, в которую отвага и смелость заплатят жизнью, тогда обывательская философия отзовется снова: «Идем» — но уже делить славу…

Поэтому-то сейчас герой Рущака удержался на сцене недолго. Его смела волна революции. Борьба не на жизнь, борьба на смерть.

— Лаконичные слова — «жизнь» и «смерть». Первое понятно. А второе? Что за ним? Просто смерть? Да, разумеется, чужая смерть. А своя? Даже не боль и не страх в обычном их понимании. Просто живые остатки небывало преувеличенных чувств. Последнего света, теплоты, гнева…

Именно так пояснял свои чувства Сидоряк перед той смертью, которая второй раз засекла его у хаты бабки Марьи.

Все произошло тогда почти так, как он предполагал. В хате погасили свет, и дружинники тихонько вышли во двор и заняли свои боевые места. И тут со стороны леса появились бандиты. Натренированный глаз и слух партизана и, возможно, какой-то особенный нюх позволили ему распознать в этой глухой темени появление врагов.

— Идут, — проговорил он тихо.

Бандиты даже не выслали вперед разведку — видимо, никак не ожидали встретиться здесь с дружинниками, — Сидоряк, думалось, основательно рассчитал операцию. Когда пашня явственно отделила их от черного фона леса и они стали походить на движущиеся мишени, Сидоряк дал команду открыть огонь. Но как только завязался бой, он ощутил под сердцем досадный холодок: парни стреляли в темноту ночи наугад, впустую расходуя патроны. А встречный огонь был неумолимо точным…

Бой продолжался около часа, а казалось, целые сутки — страх и напряжение меряют все своими мерками. Бандитская пуля подожгла крышу: огонек от трассирующей пули зацепил несколько соломинок, задержался на них с некоторой неуверенностью, а затем, ухватившись за что-то сухое, начал разрастаться. Через несколько минут огонь уже бушевал вовсю, и Сидоряк приказал:

— В лес, я прикрою!

Но в непрестанной стрельбе его команду дружинники не расслышали.

Сколько времени требуется на обдумывание действий в подобной ситуации? Вероятно, доли секунды. Зато в них укладывается многое. Они чем-то напоминают сон, вмещают иногда в мгновении целые годы. За этот короткий поединок Сидоряк пережил столько, сколько хватило бы не на одну ночь. Боль, страх, ответственность — все в каких-то бессловесных сгустках, целой массой, упало и ошарашило. Он ругал, угрожал, просил, жаловался, извинялся и тут же снова ругал… И все это проделывал без единого звука, кроме своего напрасного приказа, к которому, пожалуй, и не подходит это слово — приказ: в лес! А когда случилось то, чего он более всего боялся, Сидоряк просто озверел. Как сумасшедший, в слепой надежде — а вдруг? — нажимал на спусковой крючок и, также по-сумасшедшему, воспринимал молчание автомата.

Это означало, что он перестал быть бойцом. Обезоруженный в бою — это почти никто. Он ничем, ну абсолютно  н и ч е м  не в состоянии ответить противнику. В последнем отчаянии размахнулся и швырнул автомат в выхваченную из темноты отсветом пожара фигуру, хотя знал, что может промахнуться, но ничем иным проявить свою ненависть к бандитам не мог. Выскочив из укрытия, перебежал к другому, пытаясь слиться с темнотой ночи, и проклинал на бегу бабкину халупу, горевшую слишком медленно: «Ведьма соломенная!» Выругался, кажется, громко. Обостренным слухом пытался уловить голоса своих, но ничего не слышал. Это будто бы утешало — успели уйти, но и пронизывало сознание: а тебе конец! Даже если бы у него еще были патроны и каждая пуля попала бы в цель, ему не удалось бы отстреляться — бандитов оказалось больше, чем он предполагал. Ужасная обида за такую бессмысленную смерть, сознание своего полного поражения доводило до отчаяния, обессиливало. Но и в этом состоянии интуиция партизана, в годы войны не раз смотревшего смерти в лицо, не позволила ему допустить фатальную ошибку — расслабиться…

Уже в иных условиях, отталкиваясь от этого эпизода, Антон Петрович ввел в свою пьесу монолог Борца, имевший назначение утвердить его непобедимость и в данной ситуации: «Передо мною стоял единственный выбор: смерть! А я выбрал жизнь! Я ее вырвал вместе с автоматом из рук врага…»