Жизнь — минуты, годы... - [111]

— О том, что надо глубже проверять свои чувства. Дай им хоть немного отстояться.

— Да что вы, сговорились с отцом? — по-своему расценил Сашко совет Кирилла Даниловича и, резко повернувшись, ушел.

С раздражением бросил в гардеробной сумку с оставшимися газетами, отыскал Татьянку, и они, взявшись за руки, поднялись на второй этаж. Там была небольшая квадратная площадка и лесенка, ведущая на чердак. Сюда почти никто не заходил, и они часто в свободное время поднимались на эту свою счастливую высоту, откуда сквозь оконце просматривалась вся центральная улица с неизменным потоком автомашин и пестрыми лентами пешеходов по обеим ее сторонам. Неподалеку, на перекрестке, виднелся обелиск Славы. Сквера, в котором он стоял, не было видно, он прятался внизу, у самого театра, а обелиск был всегда перед глазами влюбленных, снова напоминал им: «Не забудьте, что жизнь — это не только любовь. Она прошла через аллею серых обелисков…» Может быть, поэтому Сашко с Татьянкой долго стояли молча. Только спустя некоторое время Сашко спросил:

— Что же нам делать?

— Не знаю…

Антон Петрович тоже спрашивал себя: что же делать и что, собственно, случилось? И сам себе отвечал: не знаю. Вот как оно получается: ничего не понимаю.

Он вышел в фойе, сел за отдаленный столик, надеясь здесь побыть наедине и продолжить разговор со своей юностью или молодостью, возникавшей перед ним в образе Сашка. Приобретенный опыт подсказывал: «Жизнь слишком сложна, чтобы в ней могли разбираться дети!.. Впрочем, сам человек тоже не прост. Величайшая загадка, требующая постоянного изучения. Именно его, человека, надо изучать, не убаюкивать себя мыслью, что он движется по инерции и, повинуясь таинственному стимулятору жизни, поднимается к самоусовершенствованию…»

Подошел Сидоряк:

— Ты чего прячешься здесь?

— Прячусь, но, как видишь, напрасно.

— Да, да… напрасно, — ответил Сидоряк. — Я тоже иногда пытаюсь спрятаться… от себя. Да не нахожу такого укромного уголка.

— Присаживайтесь, Иван Иванович, — сказал Павлюк, указывая взглядом на стул.

Тот сел и сказал Антону Петровичу, беря его за руку:

— Ты как-то высказал интересную мысль: ввести в действие зрителей.

— Ага…

— Я это себе прекрасно представляю. Передо мной промаршировали тысячи зрителей. Я на них насмотрелся со сцены. И запомнил. Все запомнил, — он прижал ладонь к груди, будто показывал, что в ней все и вместилось. — Не представляешь, как радостно видеть изменения, отражающиеся в душе молодого поколения… — И как-то неожиданно спросил: — Кстати, что у тебя с сыном?

— Да что это вы все, ей-богу?!

— Видимо, потому, что живешь среди всех.

Антон Петрович раскурил сигарету. Спичка слегка дрожала в его руке и, сгорая, обугливалась тоненькой черной закорючкой.

— Иван Иванович… — Теперь дрожала в пальцах сигарета. — Поймите…

— Попытаюсь, — сказал спокойно Сидоряк.

Однако Антону Петровичу нечего было говорить. То, что было наготове, не отвечало его истинному душевному состоянию. Вернее, он и сам не мог понять, что его так глубоко взволновало. Может быть, годы собственной неустроенности, когда он бился меж двумя берегами, тщетно пытаясь пристать к одному из них, потому что на одном была жена, с которой он разделил самое тяжелое время в жизни, а на другом — дочь и больная Василинка. Да, но почему сюда должен вовлекаться Сашко?

— Не знаю, Иван Иванович…

— Да, да… Я тебя понимаю, — сказал Сидоряк, жмурясь. — Лепил ангела, а получился обыкновенный человек.

Антон Петрович с удивлением посмотрел на собеседника — тот подсказал ему подлинный источник беспокойства.

— Это вы, пожалуй, резонно. Лепил… идеал…

— А нужно лепить человека.

— Очевидно, да… Я и хотел, чтобы сын не повторял моих…

— Понимаю, — снова прищурил глаза Сидоряк. — Значит, ты простер перед ним дорожку протяжением во всю длину еще не прожитой жизни, и ему осталось только идти по ней… только идти, прямо, мягко…

— Да нет, не то.

— А что ж еще?

Антон Петрович снова не находил нужных слов.

— Собственно, это — между прочим, — вывел его из неловкости Сидоряк.

И продолжил разговор о том, насколько изменился сегодня зритель: вместо грубой, выстиранной и выбеленной дождями войны одежды в театральных залах появились праздничные шелка, а главное, в театр пришла тонкая, впечатлительная душа. Антон Петрович понял, что Сидоряк, в сущности, говорил ему другое: не лезь с грубым словом в юную душу, в чистые чувства, потому что ушло время строгих приказов, узаконенных суровостью войны. А Иван Иванович вспомнил о финале пьесы с введением в действие праздничного зала. И здесь же — о Сашке: как это знаменательно, что неповоротливого старца-летописца, свидетеля и спутника далекого прошлого, сменил быстрый, расторопный паренек с газетами, символизируя новую историческую эпоху: движение, борьбу, новизну юности…

— Вот этот контраст, Антон… — Сидоряк умышленно задержал мысль Антона Петровича на этом моменте, касавшемся и деликатного душевного конфликта.

И Антон Петрович, поняв намек, заговорил с иронией:

— Неплохо! Вот потащим все в пьесу — сына, дочь, жену… И весь пестрый жизненный поток парочек, держащихся за руки, женщин в ярких платьях, струящийся в буфете папиросный дым, рассуждения о кино, футболе… о новых модах, планах на летние отпуска… Весь сумбур, все разноцветие! Не упорядоченную воображением жизнь, а схваченную на лету, в тот момент, когда она принадлежала только себе самой и была обычной необходимостью, а не фактом искусства… — Здесь Антон Петрович остановил себя, понимая, что иронии не получилось. И закончил мысль в несколько ином тоне: — А впрочем, это интересная вещь. Каждое человеческое действие, с точки зрения искусства, заслуживает внимания. В этом толковании все люди являются в какой-то мере актерами.