Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [30]

– Гладкому да сытому можно и руками махать. Я знаю, что он живет, как сыр в масле катается. Обидел и не сконфузился, а то не подумал, что нас колхозниками сделали не по своей воле, потому и понужают все, кому не лень, да везде тебя тычут, не подумать, не остепениться не дадут.

Больше всего мама горевала о недовязанном кружеве: хоть какие-то бы деньги за него дали, а то в колхозе денег «в глаза не видим и во сне они нам не снятся».

– Только чертомелим с утра до звезд, а нас еще и за людей не считают. Спасибо никогда не скажут, как будто у нас не душа, а голик[11]…

Мама говорила сама с собой и собиралась. Она с тоской посмотрела в окно. Погода портилась, ветер бросал снег в окно и подвывал.

– Не живем, а боремся, кто кого одолеет: холод нас или мы холод.

Перед самым уходом она бросила в печку-буржуйку несколько картофелин, засыпала их горячей золой, чтоб испеклись. На улице ветер дул уже зловеще.

– Чё на земле, то и на небе. Нигде мира и покоя нет.

Как сейчас, перед глазами: она стоит передо мной, уже готовая к выходу. Все на ней старое, серое, изношенное, а на ногах кирзовые сапоги. Старую фуфайку, изрядно потрепанную, подпоясала она ремнем, чтоб не поддувало.

– Ладно, – утешала себя мама, – я легонькая, попутный ветер быстро умчит меня веянку вертеть.

Она хлопнула себя руками по бокам и сказала:

– Измученный, истерзанный наш брат мастеровой, хоть бы сегодня полтрудодня записали.

Потом на ходу вытащила из печки картошки прямо на пол, одну взяла и быстро перекинула с руки на руку, очистила от верхней жженой кожуры, раздавила ее между коленями и воскликнула с радостью:

– Один песок, Таня! Наешься тут без меня, я скоро вернусь, не вой, гляди-поглядывай в окошко, за окном, может, человека увидишь. Вот и опять не выискала я у тебя вшей! – сплюнула мама на ходу в ладонь, махнула рукой и побежала в пургу.

Я, вся почесываясь, взяла с пола печенки и села к столу.

Удивительной способностью обладала моя мама: обиды, наказание она не воспринимала как унижение, а как преподанный жизненный урок. Сердилась по-детски, не зло, а как учили ее сызмальства подставлять правую щеку, если ударят по левой. Месть считала чуть ли не самым большим грехом и всегда мне говорила, что злой да мстительной быть – только Бога гневить. Только обреченные глаза и покорный взгляд выдавали ее обиду.

Мы строили социализм, да еще с человеческим лицом, потом коммунизм (толком не зная, что это такое), побеждали империализм, восхваляли ленинскую гвардию, возносили до небес коммунистов, ставили их себе в пример, а своего простого труженика, на ком все держится в жизни, унижали, обижали, а подчас и забывали.

Глава 11. Так это было

Во втором классе в честь 34-й годовщины Октябрьской революции меня приняли в пионеры. Домой пришла я с красным галстуком на груди. Он был сатиновый, старый, с чернильными пятнышками. Мама сидела за столом и пригласила меня поесть. На что я гордо и четко заявила с порога:

– Сегодня я вступила в пионеры. Учительница сказала нам, что Бога нет. Я больше не молюсь, мама, не заставляй меня.

(Но по привычке я все равно молилась.)

– Ишь ты какая, отрезала ломоть от ковриги – не стану молиться. В пионеры ее приняли. – Тут она легонько ударила меня деревянной ложкой по голове с присказкой: – Пионеры юные – головы чугунные.

Помню, я не заплакала, а только засмеялась.

– Мне еще моя мама Таисья Ивановна, Царства ей Небесного, наговаривала: «Без Бога – не до порога».

Набожной маму не назовешь, но, сколько себя помню, она велела мне «держаться за Бога». И сама старалась жить так, «чтобы Бога не гневить». Помню, больше разговоров на эту тему не было. Мама никогда и впредь не ограничивала меня в свободе выбора, не заставляла делать силой, так как верила, что «силой милому не быть». Чаще всего давала мне совет: «Доходи до всего сама».

Основными источниками познания были: школа, улица и библиотека. Удивительно, но из начальной школы я запомнила хорошо уроки пения. Каждый такой урок начинался с песни «Смело, товарищи, в ногу!». Там есть слова:

Долго в цепях нас держали,

Долго нас голод томил…

«Видно, многие сидят голодом, не мы одни», – замечали в нашей избе. Я пела громко, никого не стесняясь. На слово «голод» нажимала особо.

Помню, как после исполнения:

Замучен тяжелой неволей,

Ты славною смертью почил… –

мама горько заплакала.

– Правда в пословице-то говорится, что «счастье-то наше за горами, а смерть-то за плечами». От таких песен счастливее не станешь, но как живем, такие и песни поем.

– Наша учительница тоже плачет, когда мы все вместе поем, – пояснила я.

– Видно, тоже недоедает.

– Да нет, когда мы всем классом поем, то у нас лучше получается.

Подари, апрель, из сада

Нам на память ярких роз,

А тебя, январь, не надо –

Друга ты от нас унес.

– Про какого друга говорит песня, Таня?

– Про Ленина. Он наш друг и учитель. Он родился в апреле, а умер в январе.

– Ну-ко ты, а я и не знала. Только теперь слышу! Какая я темная, Таня!

Сколько самых разных песен слышала наша русская печь в моем исполнении! По песням можно слушать пульс времени.

Наступил новый, 1952-й год. На новогоднем празднике мне вручили за хорошую учебу у елки хлопчатобумажные чулки в резинку. Я радовалась подарку и тому, что не болею. Дома с порога похвасталась маме. Вспоминаю, при случае она всегда говорила: «В жизни что заслужишь, то и получишь». Моему тогдашнему старанию можно удивляться. Во втором классе мы писали деревянной длинной ручкой с тонким металлическим перышком на конце жидкими чернилами. Трудно писать, не поставив кляксу в тетрадь. Их учительница обводила красным карандашом, говоря тебе, что ты неряха. Часто после поставленной кляксы я начинала переписывать всю тетрадь. Нередко случалось, что переписывала не единожды. Любимым уроком в начальной школе было чистописание. Меня хвалили, показывали всему классу мою тетрадь. Я не любила каникулы. Ждала, когда они закончатся и я снова пойду в школу. Там жизнь кипит, там мне интересно и весело.