Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [29]

Чего я только не услышала тогда! Что отдаст он маму под суд за тунеядство, сгноит ее в тюрьме на острове Сахалин… Он бегал по избе как ошалелый, угрожал, а моя измученная мама вдруг осмелела, начала сопротивляться, пытаясь всячески доказывать свое право на собственную жизнь.

– Ты думаешь, что если сошлешь меня на соколиные острова, то для тебя сразу десять солнцев взойдет? Ты тоже с неба звезды не рвешь. Ссылать меня некуда, я и так в ссылке живу, хуже катаржанки.

Она пыталась пригласить его к разговору, с тем чтобы он вник в наше положение, и вымаливала у него только один день.

– Вши заедают совсем, хуже голода. Христом Богом прошу.

Но председатель был неумолим и жесток. Он давил на ее совесть.

– Вся страна вытягивает жилы, чтобы восстановить разрушенное войной хозяйство, а ты печь затопила, у огня устроилась и как заговорила! Советская власть дала тебе, малограмотной, свободу, вот и расхрабрилась. Только знай, что ты мне будешь подчиняться, пока советская власть доверила мне колхоз.

Начальник не входил в наше положение. Он гнал маму на работу, как гнали скот с пастбища в вонючую ферму, и при этом приказывал ей работать так, «чтоб за ушами пищало», угрожал «вычикнуть ее из колхоза», чтоб пожила тогда Святым Духом. Председатель был в бешенстве, на нас глядели его демонские глаза, он махал кулаками и кричал, на что мама не выдержала:

– Не ори на меня, а то Таню сторонником сделаешь. Я работаю, как могу, в свою силу. Выше себя все равно не прыгнешь. Ты думаешь, я против советской власти иду? Да пущай она будет. Мне все равно, какая власть, но только не может человек существовать так, как я! Убей меня на месте! Я ведь как мышь в норе, а то и хуже. Она хоть сама себе хозяйка, а я всем подчиняйся, не перечь. Разве это жизнь? Сгниваю на корню. Ладно бы одна, а то ведь дочь сиротой осталась. Только на свет идет, а уж рахитом признали. Ловко ли мне? Войди в мое положение.

За все время выяснения их отношений я сидела на печи и не дышала, только слушала, но не плакала. Уже знала, что мне плакать нельзя. Как только я заплачу, так тут же заплачет мама. Помню, что мне хотелось чем-нибудь бросить в него. Столько лет прошло, и сейчас, вспоминая этот скандал, поражаюсь я, как можно было в тех условиях жить, работать, растить детей, оставаясь человеком. Председатель вел себя как рабовладелец, видимо, считал, что власть его над колхозниками неограниченна.

– Приработок она захотела иметь, кружева плести да продавать. А вот этого не хочешь?

С этими словами выхватил он из маминых рук кружево и бросил его в горящую печь. Представляю сейчас, сколько спеси и надменности, превосходства и вседозволенности пропечаталось тогда на его лице. Мама, увидев уже почти довязанное длинное кружево, над которым колдовала столько ночей, пылающим в печи, зарыдала и бессильно опустилась на лавку, положив свои руки на острые колени. Слезы градом лились из ее глаз, а ее маленькое, худое тельце вздрагивало, как у девчонки-подростка. И все же она нашла в себе силы вновь обратиться к своему начальнику:

– Разве ты не чуешь, что живу я, как оныка на притыке. Не живу, а только небо копчу. Ты же видишь, что у меня на сегодня одна земля, небом крытая, да дочь, а ее приголубить некогда. Я, как нароблюсь, так в чем приду, в том и усну, раздеться сил нет. Я сейчас готова терпеть еще столько, сколько надо…

Тут вдруг мама встала против своего обидчика. Большие зеленые глаза ее открыто смотрели на него.

– Почему ты бросил мое кружево в печь? Мой, а ведь не свой труд спалил. Ты мне его колупал ночами? Отвечай! Отольются тебе мои слезы. Я еще много свяжу, напряду, вытку… Думаю, руки ты у меня не выдернешь. А голос ты поднял на меня потому, что нет у меня обороны, а раз так, то «клюйте, сороки, вороны». Как в пословице говорится: «Бессовестный сам наскочит, а на тихого без него нанесут».

Председатель уж точно не ожидал от мамы таких речей, таких оценок. И мне показалось, что в конце этой сцены он начал будто оправдываться, хотя злость его выдавали багровое лицо и гневный тон.

– С меня тоже спрос есть, колхозу надо вовремя хлеб государству сдать.

Я на всю жизнь запомнила тот скандал, где не было только рукопашного боя. Видимо, от жалости к маме я глядела на него угрожающе. Тут он посмотрел в мою сторону.

– Ишь ты, маленькая, а тоже глаза выбуравливает на меня, как мать. Сиди на печи, а мать пойдет на работу, куда бригадир нарядил.

Но прежде, чем выскочить из избы, он бросил маме на ходу:

– Не вынуждай меня боле, а на работу сейчас надо идти, Лиза, ничего не поделаешь.

Что бы это означало? Лукавая форма извинения, а быть может, этот мамин отпор был для него тоже потрясением? Но уж точно он не ожидал такого от горемычной женщины.

– Хорошо, что крючок железный, не сгорит. Найду. А если не найду – вот горе-то мне. Тогда, считай, без ножа меня зарезал! – запричитала мама.

Я с печки видела, что крючок выпал из кружева, и слезла с печи, чтоб его искать.

Она стала собираться на работу. Зимний день вступал в свои права и ничего хорошего не сулил. Темно-серые низкие тучи грозили обильным снегом. Мама, собираясь, без конца говорила сама с собой, давала оценку случившемуся: