Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [27]

– Упеть шарапучего черт несет, чё будем делать, Лизунька? – вздыхала тощая, серая, как летучая мышь, тетка Мария.

– С меня брать нечего, кроме пустого сундучка и вшей. Я вся со всем. Подумать только: с зубов кожу дерут, – отзывалась мама.

– И у нас с Яшкой вошь на аркане. Ой, конца и краю обдираловке нет.

Почему я помню этот диалог в подробностях? Да потому, что перед приходом инспектора он всякий раз повторялся. Мама устраивалась в своем углу поудобнее и, безнадежно махая рукой, говорила:

– Пусть ходит, пишет, подсчитывает, да хоть всю избу перетрясет, у нас шаром покати. Сами каждый день как волки голодные. С нас взять нече.

Картина эта ничего хорошего не сулила даже мне с печи. Я боялась инспектора. Наверное, им пугали детей, которые долго не засыпали. Мне было страшно за маму и тетку Марию, я боялась, что за долги их увезут куда-нибудь. Не постучав в дверь, не поздороваясь, инспектор впихивал свое грузное тело в длинном, несуразном темно-сером пальто из грубого сукна в наш низ. В бесформенной, изношенной огромной шапке голова его была похожа на болотную кочку. В больших серых пимах, тяжело дыша, пробирался он в передний угол стола, основательно рассаживался на лавке, неторопливо вынимал из огромной сумки такую же огромную амбарную книгу, пыхтел и обстоятельно, бережно разглаживал ее листы, содержащие столь угрожающие обвинительные цифры. Огромный, грязный палец водил по листу и вот наконец натолкнулся на нужную фамилию. Тут инспектор поднял свою голову и, тяжело дыша, обратился к маме:

– Долги почему не погасила? Где твои молоко и яйца?

– Коровы у меня нет, молоко сама не помню, когда пила, и яичек не несу.

Он выпучил на маму большие белые глаза.

– Так заводи корову, кур. Город голодает, его колхоз кормит.

– А кто нас кормить будет? Мужика нет, а силы у меня столько, что после работы только и думаю, как бы дорогой не упасть.

Мама оправдывалась перед инспектором. Нам даже кур невозможно было завести. Кормить их нечем, так как самим было нечего есть, да и в избе места столько, что «кошка легет – хвост некуда положить». Однако такие доводы инспектора не устраивали, он стоял на своем.

– Ничего знать не хочу, кроме твоих недоимков. Ты в селе самый большой должник, а если не сдаешь, что положено, – значит, против советской власти идешь.

– Да не иду я ни против тебя, ни против власти. Войдите в мое положение, товарищ инспектор: нет у меня ничего, кроме девчонки.

После таких слов я зашевелилась на печи. Мама закуксилась и прослезилась.

Немногословный, глядя в упор, тряс он почем зря мою ничего не имеющую маму, и весь его вид наводил на нас страх и ужас. Не называя по имени, перевел он свой огненный взор на тетку Марию и подозвал ее к себе. У нее были корова и куры. И была она рабой этих животных. На деле не они ее кормили, а только она их. Работали вместе с сыном Яшкой день и ночь на своих животных, будучи уверены в том, что они спасут их от неминучей голодной смерти. Тут надо вспомнить, что тетка Мария была совершенно безграмотная, вместо своей подписи могла поставить только большой, неуклюжий крест, куда укажут. Ни в цифрах, ни в буквах не видела она смысла, она могла только «робить».

– Вот видишь, – тут инспектор ткнул в амбарную книгу своим жирным крючковатым пальцем с грязным ногтем, – недоимки по молоку, мясу у тебя, Мария!

– Топерь зима, корова еще молодая, кормить ее нечем. Сена не хватило, а заморенная корова на пустом пойле молока не дает. Где я чё возьму? – завыла она в кулак.

– А я что писать должен, если у тебя имеются в наличии по книге корова и куры? – вылупил на нее глаза инспектор.

– Я почем знаю? Дело твое. Чё хошь, то и пиши. Все отдаю каждый день на молоканку, самим ись нече.

Молоканкой у нас в селе называли пункт приема молока, масла, яиц… от колхозников. Это заявление инспектора не устроило, и, прежде чем уйти из нашей избы, он назвал женщин укрывателями и высказал подозрение, что таких надо отдавать под суд. Я затрепыхалась на печи, почуя, что слово «суд» не самое подходящее для нас слово. Мама моя была догадливее тетки Марии и иногда умела сказать.

– Да мы бы все отдали, не пожалели бы, видит Бог. Понимаем ведь, не беспутные какие, что всем есть охота, да и не по разу в день и в городах, и в деревнях, но поверь, ей-богу, нет у нас ничё, хоть за ноги тряси, обыскивай, все на виду.

Выпученные глаза вымогателя, как его называли в деревне втихую, угасли, глаза закатились, голова опрокинулась вниз, застыла. Вдруг амбарная книга захлопнулась. Женщины при этом встрепенулись, как подстреленные вороны. Все ждали, когда он уйдет. Перед уходом он еще раз напомнил женщинам о долгах и вылез тихо, молча из избы. Тут только женщины облегченно вздохнули, как будто забыли, что он всегда появляется своевременно в нужном месте со своей бухгалтерией, не испытывая к своим жертвам ни милосердия, ни жалости. До сих пор в моем сознании возникает он как некий участник неведомой, тайной войны, в которой нет победителей и побежденных, как держатель колхозного строя. Зловещая, незавидная была у него должность. Страдал ли он от нее сам? Один вид его наводил в деревне страху на окружающих. Мои женщины после его посещения всякий раз находились в полуобморочном состоянии. И чего только не услышишь от них после ухода!