Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [28]

– Печенки его не выносят. Ну-ко, хоть роди, да подай ему, вынь да положь, а где взять? Робим, робим, а за что? Все в долгах, как буржуи в шелках. Да черт с ним, ползай он. На его посмотреть – только плюнуть. Зимой и летом – все одним цветом, в одном пальте ходит, что хоть ли инспектор и с большой сумкой…

После такой встряски женщинам надо было успокоиться, прийти в себя и продолжать жизнь в привычном режиме. Но как успокоишься, когда недоимки, налоги висят на тебе, о них напоминают или угрожают, доводят до «зла горя». Тетка Мария стала, по словам мамы, «маленько не в себе». Она иногда пугала нас неожиданными, не вписывающимися в общий уклад жизни решениями, просьбами.

– Неладно у нее чё-то с головой стало. То ли голод на нее так повлиял или стряхнули, когда она еще в брюхе была, а то, поди, и сама когда-то с печи неловко пала – вот и стала слабая на голову, – судачила про нее мама.

После войны осталась она одна с Яшкой, как и мы с мамой. Все беды навалились разом, жизнь покатилась под гору, и конца-краю этому не видать. Вот и сейчас после угрожающих обвинений, упреков, требований инспектора в адрес беспомощных, малограмотных женщин обе они обмякли и пригорюнились. Он брал их на испуг, давил на психику, знал, что перед ним всего лишь бессловесные, убитые войной, горем, голодом и холодом безжизненные бабы. Бесправные, униженные всей системой колхозного строя, они не могли в одиночку справиться с проблемами, которые подбросила им безжалостно жизнь, а главное, война. Она не вовремя сделала их, еще молодых, навсегда вдовами, отобрала надежду не только на простое человеческое счастье, но даже на выживание. Женщины сидели какое-то время по своим углам неподвижно, в избе воцарилась тишина, и вдруг тетка Мария внезапно и не ко времени попросила маму:

– Спой, Лиза, «Во саду при долине».

Мама встрепенулась, удивленно уставилась на сноху и, помолчав еще немного, печально и тихо запела:

Во саду ли при долине

Громко пел соловей,

А я, мальчик, на чужбине

Позабыт для людей.

Позабыт, позаброшен,

С молодых юных лет

Я остался сиротою,

Счастья-доли мне нет.

Я умру, на чужбине

Похоронят меня,

И родные не узнают,

Где могилка моя.

К тому времени я уже заметила, что тетка Мария любила только эту песню. Она время от времени просила маму спеть ее и даже за это угощала нас молоком. Меня волновало, почему она любит эту жалобную песню, и как-то раз мама поведала мне тайну их породы.

Они пришли давно на Урал откуда-то издалека. Их звали у нас мадьярами. Так и мама называла за глаза Марию – мадьяркой, когда сердилась на нее. Как попали они на Урал, да еще в нашу глухомань, тетка Мария не знала. Она родилась уже здесь, в деревне Фадюшино, что в 10 километрах от нашего Ленска. Мамин брат Петр высватал ее по чьей-то подсказке, так как по тем временам их род был зажиточный, а тетка Мария была в работе «люта, себя не щадила». К слову сказать, умерла она рано «от натуги», как писала мне в письме мама, когда я была студенткой.

Однако вернемся в наш низ. От спетой жалобной песни, ее трагического содержания и тяжелого конца мы все трое зарыдали в три ручья. К маминому огорчению, плакала и я. Мама заволновалась, что я тоже плачу, начала успокаивать и уговаривать меня, что все в песне придумка, в голову ее не брать и инспектора тоже. «Пусть он идет с бумагами, откуда пришел, если с этих пор ты будешь в голову брать, то долог век покажется». Недоимки эти были не у нас одних. Все в деревне страдали от непомерно высоких налогов. Не описать мне те времена, да и жизнь гораздо богаче и разнообразней нашего «великого и могучего русского языка». Тут самое время сделать оговорку, что инспектор отменно справлялся со своими должностными обязанностями, но, надо заметить, он не оскорблял колхозников. Другое дело – председатель колхоза, который был, в отличие от инспектора, наш, свой, местный. Много позже я заметила, что многие, войдя в начальники, выходят из людей. После моего старого деда это был здоровый мужик средних лет. Я была свидетелем, как он любил командовать, куражиться, показывать «кузькину мать». Он вышел из грязи в князи, дорвался до заветной мечты, принял всем сердцем советскую власть, а колхоз, как свой огород. При его физических данных ему бы в самый раз валить лес, метать сено в стога… но куда там? Гораздо легче выбиться в люди за преданное служение колхозному строю, а там – понужать сирых, убогих колхозников, приказывать, а уж проверять свои приказы – самое милое дело, вот где можно досыта насладиться своей властью!..

Как-то мама решилась тогда на отчаянный шаг: в один из зимних дней не пошла она на колхозную работу по разнарядке бригадира, а решила заняться нашим нехитрым хозяйством, а еще она хотела довязать кому-то подзор. Ранее вязала она его длинными зимними ночами. «Кому ночки, а мне все денечки», – говорила она. Мечтала, как довяжет кружево, на вырученные деньги купит мне хлопчатобумажные чулки на зиму да порадует конфетками-подушечками. Я знала, что те конфетки были в ящиках, как одно сладкое месиво, но продавец Петр Исаакович железным совочком наковыряет их и отвесит: пососешь, порадуешься. Мы обе мечтали подсластить себе маленько жизнь. Но не успела мама вымыть пол, как вбежал в избу колхозный председатель и закричал с порога…