Жила в Ташкенте девочка - [65]

— Дупло-то было на самом деле?

Я опешила.

— Так было дупло?

Я через силу сказала:

— Да.

И тут мне стало казаться, что это вовсе не дяденька Сафронов. Но это, конечно, был он, только совсем не такой, как в поезде, когда поднимал меня на свою полку и называл по-особенному — Ариша. Не в том было дело, что лицо его почернело от ташкентского солнца и в волосах стало много седины. Просто раньше взгляд у него был добрый и ясный, а теперь суровый, будто чужой, а голос совсем незнакомый.

— Ты-то вот говоришь «да», а те говорят, что это твои детские выдумки.

Я сразу поняла, кто такие «те», и закипела от обиды:

— Выдумки? А в сарай нас с Паной зачем заперли?

— В сарай? — переспросил Сафронов и задумался.

Мысленно я уже перестала звать его дяденькой. Я его так любила там, в теплушке, и продолжала любить, хотя и не видела больше. А он даже не обнял меня, не сказал: «Здравствуй, Ариша, как ты выросла!» Да еще про дупло не верит. Я даже забыла про свое грязное лицо, стояла, выпрямившись и закинув голову, ожидая, что еще скажет товарищ Сафронов.

— А правда, — сказал он, — интересно, зачем в сарай запирать, а? Ну-ка пойдем спросим!

Он взял меня за плечо, но тут мама ужасно заволновалась, стала говорить:

— Не надо! Она вам здесь все расскажет!

— Елена Ивановна! — строго сказал товарищ Сафронов, и мама опустила голову.

Полкан так зарычал, что Глаша схватила его на руки и стала ладонями зажимать ему морду, а он изо всех сил вырывался.

Товарищ Сафронов вдруг отпустил меня, взял мою маму за плечи и усадил на диван. Он кивнул Глаше, изо всех сил державшей Полкана, и подтолкнул меня к двери.

ПРАВЫЙ ЭСЕР КОЗЛОВСКИЙ

Куда мы вошли, я разглядеть не успела. Когда мы открыли дверь, ветерок из окна, затянутого москитной сеткой, заколебал язычок пламени в стоявшей на столе большой лампе с зеленым козырьком. За письменным столом сидел военный и что-то писал, часто макая ручку в огромную чугунную чернильницу. Другой военный стоял к нам спиной, потом повернулся и даже сделал несколько шагов к нам навстречу. И тут я стала пятиться обратно к двери, невольно прячась за спину Сафронова. Я не военного испугалась, нет, я его совсем не знала, чего же было бояться! Но позади него на стульях сидели двое людей, уж слишком хорошо мне знакомых: Иван Петрович Булкин и Виктор Рябухин. Сидели и, как мне показалось, мирно беседовали. Чего же это Глашка врала, что их связали и заперли? Никто их не запер. Сидят себе разговаривают. Иван Петрович остановился на полуслове, поднял глаза и уставился на меня. Я-то хорошо увидела, как он вздрогнул. Но он тут же отвернулся, слегка переменил позу, положив ногу на ногу, и стал смотреть в другую сторону. А Виктор, увидев меня, вытаращил глаза и вдруг стал, как всегда, противно улыбаться.

Одна нога у Виктора была босая, а другая, как обычно, в кожаной калоше. И на босой ноге действительно не было пальцев. Потом эта нога зашевелилась и спряталась под стул. Я подняла глаза и увидела, что улыбка уже сползла с лица Виктора. Он продолжал смотреть на меня, даже как будто о чем-то хотел спросить. Подняв руку, он запахнул на груди разорванную рубашку, а сам все смотрел и смотрел мне в глаза. Мне стало тошно от его взгляда, и я отвернулась.

— Садись, — услышала я голос товарища Сафронова. Он взял свободный стул, поставил его у стены и посадил меня.

— Послушайте, — сказал военный, сидевший за столом. — Вот что я записал. — Он взял бумагу и стал читать: — «Булкин Иван Петрович, железнодорожный служащий со станции Арысь, приехал в село Никольское, познакомился с вдовой красногвардейца Агафьей Семеновной, пожалел ее и ее малолетнего сына Владимира, женился на ней и переехал с ней в Ташкент». До сих пор все правильно?

— Все, все так, — живо откликнулся Иван Петрович.

— Ни в каких партиях никогда не состоял?

— Никогда! — подтвердил Булкин. — Все, знаете ли, служба, хозяйство… В политику никогда не вмешивался.

— Не вмешивались, значит, — сказал товарищ Сафронов. — И с контрреволюционной группой правого эсера Козловского не связаны?

Я почему-то насторожилась. Сама не знаю, что меня так встревожило. Булкин тоже взволновался.

— Что вы, помилуйте, господь с вами! Я же вам все справки отдал, напротив, я очень Советскую власть полюбил. Я всей душой за Советскую власть.

Что меня испугало в этом разговоре? Что такое спросил Сафронов? Что-то про эсеров. И Булкин врет, как обычно… Это меня не удивляло. Захотелось взглянуть в лицо товарища Сафронова: неужели он всему верит? Так же спокоен, как эти двое военных… Но он стоял ко мне спиной, засунув руки в карманы. Я отвернулась и стала смотреть в окно, затянутое москитной сеткой, за которым едва заметно шевелилась листва какого-то кустарника, слегка освещенная лампой.

— А студент Рябухин тоже не знает правого эсера Козловского? — вдруг услышала я.

— Что вы! — Это опять мягкий, ласковый голос Булкина. — Он тоже с политикой не связан.

Я не вытерпела и оглянулась. Виктор раздраженно повел плечами.

— У меня свой язык есть! — грубо буркнул он. — Не знаю я никакого Козловского, а знал бы, все равно не сказал.

— Нельзя так, Витя, — заволновался Булкин.