Жила в Ташкенте девочка - [64]

— Не знаю, — испугалась я и посмотрела на Глашу; она ведь только что говорила: «Помирает». — Нас не били, нас заперли в сарае. Пойдем, Нияз, куда ты ее отнес?

— Где вас заперли, в дупле, что ли? — тормошил меня Вася. — Ну что ты, не можешь разве толково рассказать? Как ты их нашел, Нияз? Почему вы с улицы пришли, ведь дерево-то в парке. Мы все обыскали.

— Ни в какое дупло я не лазила. Я же говорю: нас с Паной в сарае заперли, чтобы мы про дупло не рассказали, и про подземелье, и про ящики!

— Так она-то, эта девчонка из детского дома, лазила в дупло или нет? — выходил из себя Вася, словно забыв, как сам только что радовался, когда я нашлась.

Я умоляюще посмотрела на Нияза: ведь я ему по дороге почти все рассказала, а теперь совсем была сбита с толку и не знала, что отвечать. Нияз погладил меня по голове.

— Она такая молодчина, Вася, — сказал он. — Целый день была молодцом, настоящая большевичка.

Мама даже не улыбнулась, только крепче сжала мою руку, а у меня от этой неожиданной похвалы стали гореть щеки; просто при лунном свете, наверное, никто не заметил, как я вспыхнула. Впервые за мою жизнь меня так похвалили — и кто! Нияз! Зато Вася махнул на меня рукой и пристал к Ниязу:

— Правда, что дупло есть и в нем лазейка? Ты сам видел?

А мама допытывалась про девочку: жива ли она?

— Дупла я не видел, но раз Иринка говорит: есть дупло и подземелье, так, значит, есть, скоро всё разыщем. Я их у Рябухиных в сарае нашел, меня туда Масма-апа привела. Но, пожалуй, если бы не этот пес, мы бы еще долго их искали. Он там скулил и лаял, а когда мы подошли, он как будто узнал меня, бросился навстречу, схватил зубами за халат и подтащил к воротам. (Все стали гладить Полкана, а он всех лизал.) А та девочка вся в жару, даже глаз не открывает.

— Помрет небось, — сокрушенно сказала Глаша.

У меня от этих слов стало так тяжко на душе, что даже радость оттого, что Нияз так хвалил меня и Полкана, сразу померкла. Я уж не слушала, как Нияз рассказал маме про ящики, которые увезли во двор к арбакешу. Потом Нияз сказал:

— Ну ладно, ведь товарищ Сафронов ждет.

Я и этому не удивилась и не обрадовалась. Просто молча пошла вместе со всеми за Ниязом в большой дом.

Полкан, прежде всех проскочивший в открывшуюся дверь, сразу же испуганно затявкал и бросился обратно ко мне. В просторной, ярко освещенной прихожей, возле высоких, обитых кожей дверей стояли красноармейцы с винтовками. Они сразу же с удивлением окружили нас, посмеиваясь над ощетинившимся щенком. Тут высокий седой человек, которого я почему-то вначале не заметила, наклонился ко мне и погрозил пальцем заворчавшему Полкану.

— Меня зовут Василий Тимофеевич Петров, я заведующий, — сказал он и взял мою руку. — А ты, наверное, Иринка?

Я только головой кивнула.

— Это ты нашу Паночку Мосягину из беды выручила?

Я не знала, что сказать. Вот так выручила! Глаша вон думает, что она помрет. Я опустила голову и молчала. Нияз понял, как я расстроена. Он опять стал хвалить меня, объясняя, что если бы не я, то Пана совсем пропала, никто бы не нашел ее где-то на пустыре за бахчами. А сейчас ее в госпиталь отвезут и там вылечат.

— И о ящиках, Иринка, не беспокойся.

— Да, — сказал заведующий Петров. — Масма-апа знает, где арбакеш живет, она и покажет. А потом на грузовике девочку в госпиталь свезут, она пока что отдохнет немножко. Мне, Иринка, твой брат днем все рассказал. Ты и правда молодец, всех на ноги поставила, только вот сама исчезла. Мы уж головы потеряли, разыскивая. Нияз уже рассказал нам с Сафроновым, где вы оказались. Ну ничего, ничего, я понимаю, что ты и сама не рада, страху-то натерпелась.

Я от этих сочувственных слов едва не заплакала, но заведующий Петров уже обращался к Васе:

— Как же это вы Масма-апу сюда не привели, теперь небось ее часовой не пускает. Пойдем, тезка, приведем эту золотую женщину. Вот ведь умный какой человек! Молчит-молчит, а все примечает.

Заведующий усадил нас на широкий кожаный диван, стоявший у стены. Такой прохладный, такой мягкий диван — сядешь и сразу утонешь в нем, а коленки чуть не до носа достают. Ой, какие грязные коленки, все в черной и красной пыли, — это в сарае, там ведь кирпичи и уголь! Такие же, конечно, и руки. Наверное, и лицо такое, то-то на меня красноармейцы смотрели улыбаясь. Когда я уселась между мамой и Глашей и огляделась, ни Нияза, ни Петрова с Васей уже не оказалось. Я не заметила, как они ушли.

Мама горестно разглядывала меня, потрогала мою ногу с разбитым большим пальцем и порезанной пяткой и стала распутывать мои всклокоченные и слипшиеся волосы, краем своей кофточки пыталась что-то стереть с моего лица, и на этой кофточке появились черно-бурые пятна. Я только жмурилась от яркого света керосиновой лампы-«молнии», висевшей как раз над нашими головами. Вдруг открылась дверь, возле которой толпились красноармейцы, и вошел дяденька Сафронов.

САФРОНОВ

Я уже знала, что скоро его увижу, и все равно это было неожиданно. Я вскочила, забыв про свое чумазое лицо и руки. Полкан, вздрогнув, сильно навалился на мои ноги, опять ощетинился и заворчал. Но я перешагнула через щенка, ожидая, что дяденька Сафронов обрадуется, обнимет меня. Ведь мы не виделись с того самого времени, как в поезде ехали. Он стоял и молча меня разглядывал; лицо его было мрачным, очень строгим. Потом спросил, как незнакомый: