Жила в Ташкенте девочка - [32]

— А чердака нет?

— Есть, он открытый, там старый, ненужный хлам.

— А сколько комнат в доме?

— Четырнадцать. Я их все знаю и все осмотрел.

— А подвал в садовой сторожке?

— Он маленький, там только кетмени да лейки.

— А соседи кто?

— Соседи ничего не знают, я у всех побывал.

— А садовник где?

— Уехал вместе со стариком.

— Может быть, мы вместе с тобой туда сходим, — уговаривал Вася. — Мне кажется, я бы…

Вася думает, что он добьется своего и найдет эти ящики с ружьями. А сегодня я три раза подходила к нему:

— А я знаю, а я знаю про оружие: послушай меня…

Так он еще кулаком мне пригрозил:

— Не смей болтать! Нияз при тебе говорил, думая, что ты язык за зубами держать умеешь.

Мне правда стало жарко от воспоминания о том, как я разболталась за три куска сахара. Но теперь что-то мне надо делать. Вот если бы приехала мама… При мысли о маме стало как-то спокойнее на душе. И ей тоже достается. Из прошлой поездки она пришла домой босиком. Туфли так разорвались, что пришлось их выбросить. Бабушка ворчала потом полдня:

— Зачем выбросила, подошвы-то были веревочные, можно было пустить веревки на новые подошвы.

Мама ничего не отвечала бабушке на ее слова, только виновато улыбалась и отдыхала, опустив ноги в таз с холодной водой.

Когда мама дома, жизнь начинает двигаться быстро-быстро. Куда-то все торопятся, у всех не хватает времени. То и дело хлопает калитка, то забегают к маме ее товарищи, то она куда-то мчится, на ходу завязывая на голове выцветшую косынку и расправляя на себе белую кофточку. Ох эта агитбригада! Мама ухитряется всем вскружить голову своей бригадой. Я слышала, так говорил товарищ Рушинкер, который в дороге достал мне толстые носки. Рушинкер тоже ездил с мамой один раз. Ему надо было сделать два доклада в кишлаках. Он очень не понравился Ниязу. Тот потом рассказывал:

— Разве можно так говорить: Антанта, офензива, интервенция? Я и переводить-то не мог. Я больше сам придумывал. Люди хотят про свои дела услышать, а он им про Антанту.

Но я не знаю как кому, а мне эти слова очень нравятся. А что означают они, наверное, никто не понимает.

Но кто у нас был в тот приезд мамы — это Чурин. Он так обрадовался, когда я прибежала с улицы домой. Сказал, что я очень потолстела, поздоровела, и даже потрогал пальцем мой новый зуб, который вырос на месте вырванного им в дороге.

Так я сидела на крылечке; сумерки сменились темнотой, в комнате уже зажгли лампу. Полкан давно спал на моих ногах, изредка, во сне, покусывая своих блох. Но когда я вспомнила о Чурине, то меня осенила мысль!..

«А если я скажу все Чурину? Ведь это-то я могу сделать. Чурин выслушает, а когда я все расскажу как было, так он поверит. Ведь это все правда! Я знаю, где он работает. Он приглашал Васю: «Забегай ко мне, когда будешь в городе». А я внимательно слушала и обязательно найду. Но как дойти до Гоголевской? Кто меня проводит? Вот, например, если я дойду до Воскресного базара, дальше куда идти? Прямо, или налево, или направо? Положим, можно спросить. Хорошо бы, — думала я, — захватить кого-нибудь из ребят. Но кого? Вальку?.. Я его видеть не хочу, не то что идти с ним. Галю? Но за ней всегда хвостик — Юрик. Володька-Лунатик? Нет, — отмахнулась я. — От него толку не будет, вернется — все дома расскажет. Итак, придется одной…»

ОПАСНЫЙ МИР — ЧУЖИЕ УЛИЦЫ

Все утро я верчусь у калитки. Уйти со двора ничего не стоит. Пожалуйста, надоело во дворе — бегай по широкой улице. До обеда искать не будут. И, выполнив все несложные бабушкины поручения, я уже могу идти. Но решиться трудно. Одна? Через весь город?

Я уже большая, конечно, не боюсь старьевщиков или бабая — старого дедушку, или еще чего-нибудь такого, чем пугают детей. Нет, это все пустяки. Боюсь чужих мальчишек — вот чего! На каждой улице столько ворот! Из каждых ворот сколько может выскочить мальчишек?! Что в голове у каждого незнакомого мальчишки?

Не я одна — все девочки их боятся. Мальчишки с нашего двора тоже стараются как-нибудь щелкнуть или испугать чужую девочку. Правда, к их сожалению, на нашу улицу чужие девочки почти не заходят.

А мне идти и идти по длинным улицам все дальше и дальше от дома, пока дойду до Гоголевской, где работает Чурин. Я выхожу за калитку, оборачиваюсь, мысленно прощаюсь с двором. Бабушка раздувает угольки под котлом, в котором варится шурпа. В глубине двора Валька и Лунатик сидят друг против друга и играют в камешки. Заунывно ревет Юрик. Во дворе тенисто, уютно. Но меня зовет опасный мир — чужие улицы. До свидания.

Закрываю потихоньку калитку и мчусь бегом до самого угла Артиллерийской, на тот случай, если выйдет бабушка; шаги за мной. Кто это? Ах, Полкан!

Как это я забыла про тебя, мой верный друг! С тобой-то гораздо веселее… По Артиллерийской идем не торопясь, отдыхаем, сворачиваем к первому участку: тут не страшно, дорога идет по пустырю, нет никаких чужих ворот, а мальчишки ведь нападают возле своих домов… Вот уже видна Романовская; по ней ходит много взрослых людей, в обиду не дадут.

Полкан убежал от меня далеко-далеко вперед, а теперь сел и сидит, высунув язык, склонив голову набок, развесив уши: ждет. А в это время мне наперерез идет мальчишка. Не очень большой, чуть побольше меня, но сразу видно — злой-презлой. В руках у него длинная камышинка. Свернуть мне или идти прямо? Если догонит — остановиться? А ноги с необыкновенной быстротой несут вперед. Вот мальчик поравнялся со мной и прошел мимо. Трусиха! Но я ведь в первый раз одна далеко от дома. Иду осматриваю дома, деревья, арыки, прохожих. Оглядываюсь — вон сколько уже прошла! Солнце печет, заборы и земля белы от яркого света. Ветви на деревьях серые от пыли, а небо чистое, синее-синее. Скрипит арба… Арбакеш развалился и поет. Я знаю, он поет о том, что видит, что встречается на его пути. Вот и на меня он бросил свой взгляд и, может быть, пропел про меня: «Идет по дороге девочка смелая, решительная, находчивая. Подбежал к ней ее пес. Он подпрыгнул и лизнул ее. Они любят друг друга».