Жила в Ташкенте девочка - [33]
Арба скрылась за поворотом, голос замер вдалеке. И вообще, может быть, арбакеш пел не про меня, и даже, вернее всего, он пел про что-нибудь другое. Вот и Воскресенский базар. Теперь куда?
Мы с Полканом в нерешительности стоим на углу, вдыхая запах фруктов, глядя на груды спелой джиды, на продолговатые чарджуйские дыни, персики, виноград, на белоснежные хлопья жареной кукурузы. Раздвинув сетку паранджи, смотрит на меня добрая старая узбечка. Я делаю шаг вперед, чтобы спросить ее о дороге, но она опускает сетку и отступает назад.
Куда идти? Оглядываюсь. Возле меня большая тумба с наклеенными на нее объявлениями и плакатами. На одном крупными буквами написаны стихи:
Не плохие, конечно, стихи, ничего не скажешь, думаю я, но ведь это писали взрослые, они что угодно могут написать. А я даже если лучше сочиню, все равно только посмеются…
Кто-то подошел совсем близко.
— А ну-ка, кизынка, — произнес резкий голос, — давай неси. Заработаешь на кукурузу! Иди, иди, чего раздумываешь!
Высокая женщина в серой шляпе с перьями держит в одной руке корзину, а в другой — громадный арбуз. Я оробела.
— Мне надо на Гоголевскую, — шепчу я испуганно.
— На Гоголевскую? — все так же громко, как будто через всю улицу, кричит женщина. — Куда же тебя занесло? Видно, присматриваешься, чего бы стянуть? Ну, ну! Иди. На вот тебе арбуз, донесешь — заплачу.
Я все еще стою в растерянности и не знаю, что отвечать.
— Бери, говорю! Недалеко тут. Два квартала по Старогоспитальной. Ноги молодые, скоро добежишь.
ПРОСТЫХ ДЕВОЧЕК ИМ ОБИЖАТЬ НЕ СТЫДНО
Я взяла в руки арбуз, и сейчас же все мои мысли, все мое существование сосредоточилось на этом арбузе. Он был зеленый, с серебристыми и черноватыми полосами, огромный. Я обняла его двумя руками, и пальцы одной руки едва касались пальцев другой. Он был скользкий, он заслонял мне все, я даже не могла смотреть под ноги и все время смотрела только вверх, видя перед собой потную спину незнакомой женщины, ее серую бархатную шляпку с белыми перьями, свисающими на стриженый затылок.
Арбуз был такой тяжелый, что сразу иссякли все мои силы. Я все время знала, что через мгновение руки мои разожмутся, и не могла понять, почему этого не случается. Я наступала на ореховую скорлупу и острые камни, по боль в босых пятках казалась мне пустяком по сравнению с той мукой, которую я испытывала, семеня за незнакомкой и изнывая от непосильной ноши. Наконец я положила арбуз на чье-то крыльцо и встала, ничего не видя перед собой. Тут же, прижавшись к моей ноге, присел рядом Полкан, поднял кверху морду и участливо заглядывал мне в глаза.
Женщина, которая ушла уже далеко, оглянулась и возвратилась.
— Ну? — сердито и недовольно спросила она. — Чего отдыхаешь? Тут, рядом, осталось два шага.
Я стояла не шевелясь.
— Ну, скорее, мне некогда! — властно прикрикнула она.
Я обхватила арбуз, но тут мне показалось, что он прирос к крыльцу. Я толкнула его: катится, а поднять не могу.
— Он тяжелый! — сердито сказала я.
— Ах, нежности! Ну, возьми корзину, а мне давай арбуз.
Я с радостью схватила корзину и решила, что она гораздо легче. Но так казалось первые десять шагов. Корзина своим шершавым боком царапала мне ногу, и я то и дело ставила ее на тротуар и хватала другой рукой. Потом она стала волочиться по земле и никак не хотела от нее отрываться. У меня уже мелькнула мысль: потихоньку поставить эту несносную корзину, а самой бежать прочь. Но как раз в это время женщина остановилась возле ворот с большой красной надписью: «Во дворе злые собаки», подождала меня, и мы вошли в большой красивый двор.
Полкан прошмыгнул за мной, и я уже испугалась, что злые собаки загрызут его. Но во дворе было тихо. Широкая, мощенная красным кирпичом дорожка с кустами роз по бокам вела направо к дому и прямо — к виноградной беседке. А в этой беседке две женщины то ли мыли посуду, то ли стряпали. Я запыхалась, и пот катил с меня градом; даже когда мы в самую жару принимались бегать, я никогда не была такой мокрой.
Я разглядывала эту даму в серой шляпке. Молодая она или старая — этого я сказать не могла. На лбу у нее был огромный завитой чуб. На шее черная бархатная ленточка. Платье на ней мне показалось верхом красоты. Оно было лиловое с серебряным позументом и очень открытое.
Я уже хотела повернуться и уйти, но хозяйка дома остановила меня все таким же властным жестом и вдруг крикнула:
— Батюшка, отец Николай!
Сейчас же на крыльцо дома вышел самый настоящий батюшка, только не в черной рясе, а в белой рубашке и брюках, но самое главное — лохматые кудрявые волосы были точь-в-точь как у меня. Я так и застыла в изумлении.
— Дай какие-нибудь монетки этой девочке. Она несла мне корзину.
— Эта девочка? — тихо спросил поп. — Сколько раз я просил не нанимать детей. Ну чем она тебе поможет? И потом, зачем ей монетки? Ведь она ничего на них не купит.
— Не давать же ей миллиард? А у меня мельче денег нет.
— Ну, не знаю, не знаю.
Я вдруг оскорбилась. Повернуться и уйти?
— Не надо мне никаких миллиардов! — сделав гордое лицо, сказала я. — Мой папа князь, моя бабушка генеральша. У нас своих денег много.
