Жила в Ташкенте девочка - [31]

И теперь я, озабоченная не на шутку, нуждаясь в поддержке друга, хожу-брожу по двору и саду и заглядываю во все закоулки. Валька сидит в кустах крыжовника и задумчиво морщится от еще кислых ягод.

— Послушай, Валь, — оглядываясь по сторонам, говорю я вполголоса. — Что скажу — никому не скажешь?

— Ну?

— Ну дай честное слово!

— Ну?

В голосе Вальки странные нотки. Я настораживаюсь и заглядываю ему в глаза.

— И так я не скажу. Ну, честное слово.

— Ты знаешь, Валька, ведь Иван Петрович вовсе не Иван Петрович. У него жена — дочь князя. А Лунатик с матерью ему совсем чужие.

В глазах Вальки появляется интерес.

— Ну?

— Он знаешь какой? Он басмач, или, может, белый, или, может, английский. Он не наш, понимаешь, не советский.

— Ну?

— Ну вот, когда я сидела в сундуке, я все слышала. Он говорил какому-то чужому: если она догадается, что я — не я, не Иван Петрович, то я ее мигом проглочу, а всем скажу, что она уехала в Бузулук.

— Знаешь что! — вдруг звенящим голосом сказал Валька. — Ты все врешь, обманываешь меня! И про ворону ты наврала. Нет, нет такой вороны, которая носит тебе конфеты. Ты все врешь! Мама не позволила, чтоб я верил. Если я буду всем верить, меня не возьмут в школу.

Мы стояли друг против друга взъерошенные и злые. Я все подыскивала подходящие слова и не могла найти их. И вдруг, как будто помимо моего желания, выпалила:

— Эх, ты! Сидишь здесь и не слышишь, как тебя Галя зовет. Иди скорее, твоя мама живую сороку поймала.

Валька с изумлением взглянул на меня, потом затолкал в рот три зеленые ягоды, подтянул штаны и ринулся к дому.

МОИ ПЕЧАЛЬНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

Вечер скучный, мрачный. Во дворе не интересно. Ребята собрались на крылечке, говорят про разные пустяки. Взрослые заняты своими делами и разговорами. Володькина мама с Эмилией Оттовной у калитки делятся новостями.

— В старом городе, — говорит Эмилия Оттовна, — родился ребенок с усами, с бородой, зубов полон рот, родился и сказал…

— По-русски? — замирающим голосом спрашивает Володькина мать.

Эмилия Оттовна на минутку задумывается, потом решительно продолжает:

— По-русски и по-узбекски. Он говорит: «Девятнадцать».

— Девятнадцать?

— Девятнадцатый год, понимаете?

— Девятнадцатый год?

— Конец им, — говорит. — В таком году, понимаете?

— Конец им? — не понимает Лунатикова мама.

— О господи! Большевикам конец, понимаете? В этом году.

— О пресвятая богородица! — крестится с испугом Володькина мама, а я поворачиваюсь и ухожу домой.

«Вот это врет! — со злостью думаю я. — Вот это врет, и ей еще верят! Ведь это же нехорошо так врать! Это же очень стыдно так врать!» И я стараюсь представить себе усатого младенца, но, конечно, ничего не выходит.

Мальчишки с нашего двора построились в шеренгу и в быстро наступающих сумерках затевают игру. Они маршируют и поют:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советскую!

И как один прольем

Кровь молодецкую.

Из окон и с крылечек доносятся голоса матерей:

— Валя, домой ужинать.

— Сережа!

— Галя, Юрик!

— Бобик, домой!

А мне грустно и обидно. Я вновь присела на ступеньки и опять стала вспоминать нечаянно подслушанный разговор. И от этих воспоминаний мне стало еще тяжелее. Иван Петрович и его приятель стали казаться мне просто непобедимыми. Ну вот подумайте: одна я сделать ничего не могла, так? И никто не хотел мне верить и не хотел помогать. А почему? Ведь я же нисколько не выдумала. Наоборот, я еще не все рассказала. Про оружие не рассказала — раз. Про то, что какой-то совсем чужой заходил переодетым узбеком и увидел Нияза, — два! Ого! Да ведь это тот, который покупал у нас во дворе пузырьки от лекарств… Я было встрепенулась и собралась бежать в комнату рассказывать, но нет! Не поверят. Плохие люди, бросили меня. Все отвернулись, никто не верит. Бабушка, родная бабушка и так обидела свою несчастную внучку. А Таня только и знает: «Дай шейку поцеловать!», «Иди гулять!». Или: «Не трогай «Ключи счастья» и «Дневник Нелли Пташкиной». Это не детские книги». А Вера, та вообще меня не любит и не любила никогда. Глядя, как Вера расчесывает свои длинные волосы и как они искрятся на солнце, я не вытерпела и сказала со вздохом:

— Какая же красивая ты все-таки, Вера!

А Вера повернулась ко мне так сердито и ответила:

— Я не люблю льстивых людей.

После этого Вера показалась мне некрасивой и волосы ее плохими. Пусть! Пусть они меня так обижают. Придется мне одной бороться против всех врагов. И если я погибну, они скажут:

«Она была права, а мы, глупые люди, не любили ее».

Тут слезы навернулись мне на глаза. Но я подавила их. Еще я не про всех додумала, еще оставался Вася.

После того как Вася ушел из дома в этот далекий, незнакомый мне интернат, он совсем перестал меня поддразнивать. Это хорошо? Но уж лучше бы все оставалось по-прежнему. Когда Васю отпускали домой и я, завидев его у калитки, с любого конца двора бежала к нему навстречу, ушибая о камни босые ноги, спотыкаясь о Полкана, старавшегося обогнать меня, Вася, небрежно помахав мне книжкой или камышинкой, которую вертел на ходу, сворачивал к нашему крыльцу и скрывался в комнатах. Тут уж я сама должна была решать — идти за ним или возвращаться, откуда пришла. А если бабушка при нем делала мне замечание, он отворачивался, как бы не видя, что я умоляюще гляжу на него. Ну и не надо. Как хочет. Раньше он заступался за меня. Когда Володька Дубов отстегал меня по голым ногам пучком вербы, Вася дал ему такого тумака, что даже мне стало жалко Володьку. Но теперь… Ну что же, что ребята меня не обижают. Ведь Вася-то не знает, как я живу. Ведь он же мой брат, старший брат. Нет, он тоже не любит меня. Если я начну к нему приставать, обниму его, он стряхнет меня со своей шеи и скажет: «Уйди, лизунья!» Ну и ладно. Сам-то все говорил с Ниязом: «Мы всё найдем, мы всё узнаем». Удивительный этот Вася. «Только бы мне туда попасть, уж я бы нашел». Все к нему относятся как к большому. Вот теперь я понимаю, о чем они говорили с Ниязом: старались догадаться, куда девалось оружие. Тогда я не обратила внимания, а сейчас мне все понятно. Вася спрашивал: