Жернова. 1918–1953. За огненным валом - [19]
— Я согласен с такой постановкой вопроса, товарищ Сталин, — не замедлил Жуков с ответом. — При условии согласования всех вопросов с фронтовым командованием.
— Само собой разумеется.
Потом был обед. Стол накрыли на пять персон, но за столом оказались лишь трое: помимо Сталина и Жукова, еще и Берия. Сталин, не ожидавший от Жукова такой покладистости, был весел, шутил, выступал в роли радушного хозяина.
Жуков, которого снова начали одолевать фронтовые заботы, слушал не слишком внимательно, на шутки Верховного отвечал скупой улыбкой. Да и с юмором у маршала было туговато.
— Как вы думаете, товарищ Жюков, сильно изменится советский солдат к концу войны? — неожиданно спросил Сталин.
Жуков почувствовал в вопросе подвох, но какой именно, не понял, ответил осторожно:
— Он и сейчас уже изменился, товарищ Сталин.
— В каком смысле?
Жуков увидел, как насторожился Берия, блеснули стекла его пенсне.
— В том смысле, что стал опытнее, увереннее в военном отношении, в нем укрепилось чувство личного достоинства, гордость за свою страну, армию, коммунистическую партию, ее руководителей…
— Такое изменение нашего солдата надо приветствовать, — подхватил Сталин, — а Лаврентий видит в этом нечто отрицательное для политического единства нашего общества.
— Я не в этом вижу отрицательное, — возразил Берия, — а в том, что некоторые наши офицеры, особенно из молодых, как бы заразились декабризмом: и то им не так, и это не этак. А есть и такая категория офицеров, которая считает, что мы предали революцию и интернационализм, молятся на Троцкого.
— Вы, товарищ Жюков, разделяете эти опасения?
— Никак нет, товарищ Сталин, — по-солдатски отрубил маршал. — Что касается симпатий к Троцкому, то об этом я ничего не слыхал. Не исключено, что есть отдельные люди с такими взглядами. Трудно предположить, будто все могут думать совершенно одинаково. Но чувство человеческого достоинства и любовь к родине еще никогда не приносили вреда ни государству, ни самому народу. Я уверен, что эти качества являются одними из цементирующих нашу армию. Как и общество в целом. Без них мы бы не победили. Правда, я не политик, поэтому могу и ошибаться, — несколько отступил Жуков под пристальным взглядом Сталина, но, заметив усмешку Берии, закончил не менее резко: — Что касается критики, то ошибки и недостатки у нас имеются, если речь идет именно об этом.
— Относительно чувства человеческого достоинства и любви к родине вы не ошибаетесь, товарищ Жюков, — согласно кивнул головой Сталин. — Что касается возвращения к троцкизму и псевдореволюционности некоторых представителей нашего офицерства, это тоже не самое страшное. Плохо, что среди этих представителей много молодых людей, которые в троцкизме мало что смыслят. Но они откуда-то берут троцкистские взгляды на современные проблемы, возникающие по тем или иным вопросам. И тут не обходится без определенного влияния извне. В этом и заключена опасность для здоровья нашего общества.
Сталин не пояснил, что это за опасность, а Жуков не стал переспрашивать: все это лично к нему никакого отношения не имеет. Для этого существует НКВД, политические органы — пусть у них и болит голова.
Глава 9
Седой генерал с орденом Боевого Красного Знамени еще времен гражданской войны, с круглой головой, стриженной под ежик, в больших профессорских очках, остановился возле большой, на всю стену, карты Европы и, проведя рукой сверху вниз, заговорил тоном лектора:
— От Бреста на север — до Балтики, на юг — до Черного моря, вдоль всей государственной границы СССР массовое партизанское движение практически отсутствовало. Тем немногим отрядам, которые проникали в эти районы с востока, приходилось вести борьбу не только с немцами, но и с националистическими вооруженными формированиями, созданными в Прибалтике и на Украине. Одни формирования, как, например, в Латвии и Эстонии, возродились сразу же, как только немцы вторглись в приделы СССР, другие, как, например, на Западной Украине, создавались после ее оккупации. Но все они подчинялись немцам, воевали с Красной армией или участвовали в карательных акциях против партизан в составе эсэсовских подразделений гитлеровцев. Часть из этих формирований была разгромлена Красной армией, часть отступила с немцами, но кое-что осталось, чтобы вести разведку в пользу немцев, устраивать диверсии, нарушать связь, дезорганизовывать тыл, препятствовать укреплению на местах советской власти, терроризировать население…
Генерал отошел от карты, вернулся к своему столу, сел, внимательно посмотрел на молодцеватого полковника с зелеными кантами пограничных войск на погонах, единственного слушателя в его небольшом кабинете, на сухощавом лице которого не отражалось ничего, кроме вежливого внимания.
— Все это, разумеется, вам хорошо известно, Александр Петрович, и вы, как командир погранотряда, не хуже моего знаете обстановку в регионе, — продолжил генерал, но уже спокойным, без пафоса, голосом. — И я знаю, что вам приходится постоянно сталкиваться с националистическими военизированными формированиями, опирающимися на ту часть местного населения, которая введена в заблуждение буржуазной пропагандой.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Повесть о рыбаках и их детях из каракалпакского аула Тербенбеса. События, происходящие в повести, относятся к 1921 году, когда рыбаки Аральского моря по призыву В. И. Ленина вышли в море на лов рыбы для голодающих Поволжья, чтобы своим самоотверженным трудом и интернациональной солидарностью помочь русским рабочим и крестьянам спасти молодую Республику Советов. Автор повести Галым Сейтназаров — современный каракалпакский прозаик и поэт. Ленинская тема — одна из главных в его творчестве. Известность среди читателей получила его поэма о В.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".