Жернова. 1918–1953. Обреченность - [38]
Рая тоже садится за стол и тоже пьет чай с медом, лепешками и сыром.
– Я еще не завтракала, – оправдывается она, хотя только что уверяла, что уже ела. И смеется.
– Чему ты смеешься? – не выдерживаю я и тоже готов рассмеяться.
– Так.
Молчит какое-то время, потом выпаливает:
– Если бы я не вышла, ты бы прошел мимо… Да?
«Ну и что?» – хотел сказать я, но вовремя удержался.
Положительно, малохольная какая-то. И чему радуется? Соседского мальчишку встретила… Конечно, мне тоже приятно, но не до такой же степени.
И я говорю:
– Прошел бы, конечно: я ведь не знал, что ты здесь живешь.
И эти слова ее тоже обрадовали.
И тут она вдруг ойкнула испуганно и уставилась на мою ногу.
– У тебя кровь! – вскрикнула она.
Я глянул: точно, ссадина и чуть-чуть крови. Я даже не помню, когда и где оцарапался.
– Я сейчас помажу йодом, – засуетилась Рая и кинулась вниз, шлепая по ступенькам своими тапочками.
Она вернулась быстро, даже запыхалась, точно я, если она задержится хоть на минутку, непременно умру. Присев на корточки, она открыла пузырек с йодом и, высунув язык от усердия, несколько раз помазала ссадину палочкой с ваткой. Затем стала мазать другие царапины, и когда я запротестовал, вдруг посмотрела на меня снизу своими глазищами и произнесла сердито: – А если заражение крови? Что тогда? Или столбняк?
– Какое там заражение! – слабо сопротивлялся я. – Откуда? Да и поцарапал я их еще вчера.
– Все равно, – упрямо сказала Рая, разглядывая мои ступни и те части ног, что торчат из коротких штанов, тщательно смазывая каждую царапину.
Наконец она закончила лечение, поднялась и победно улыбнулась.
Я чувствовал себя очень неуютно от этого ее старания. Во-первых, это не первые мои царапины, бывало и хуже; во-вторых, до сих пор со мной не случилось ни заражения, ни столбняка. В лучшем случае, ранка посыпалась свежей золой или к ней прикладывалась паутина, – тоже очень помогает.
– Спасибо, – сказал я и заторопился: а то ей в голову придет еще что-нибудь, а мне еще идти и идти.
Рая проводила меня почти до моста. Мы стоим, смотрим по сторонам. Надо что-то сказать, но слова на ум не идут. За угощение я благодарил, и не раз, нельзя же все время спасибо да спасибо. Я ковыряю пальцем ноги торчащий из дороги камушек и не знаю, как мне уходить: сразу или еще какое-то время постоять приличия ради.
– А ты домой приезжаешь? – спросил я, потому что ничего больше придумать не мог. – Или все лето здесь?
Она молчит, точно я задал ей задачку из десятого класса, и тоже ковыряет дорогу, но носком кожаного тапочка, иногда выстреливая в меня чернотой своих глаз из под соломенной шляпы. Потом тихо спрашивает:
– А ты хочешь, чтобы я приехала?
Честно говоря, я не знаю, что ей ответить. Но ведь не скажешь, что не хочу. И даже, что мне все равно, тоже не скажешь.
– Хочу, – говорю я, преодолевая себя.
В ответ она хохотнула, коснулась вдруг кончиками пальцев моей руки, повернулась и побежала по дороге, разбрасывая по сторонам загорелые ноги, мелькая черными трусиками. Потом остановилась, оглянулась, помахала рукой и крикнула:
– Я прие-еду-ууу!
И скрылась за поворотом.
Глава 18
– Ну, – сказал папа, кладя мне на плечо свою тяжелую руку, – будь в доме за старшего. Я на тебя надеюсь.
Поднял чемодан и вышел из дому. Мы с мамой и сестренкой пошли за ним следом. Мама, отворачиваясь, украдкой вытирала глаза платком, Людмилка хныкала. Я не понимал, отчего мама плачет, если папа приедет в Ростов, устроится на работу, найдет квартиру и заберет нас к себе. Правда, мне не хочется никуда из Адлера уезжать, но папе ведь надо работать, не все же время ему строить дома для армян, прячась от милиции. Это не по-советски и вообще нехорошо. Да и мне, честно говоря, надоело таскаться в горы за кукурузой, основной нашей пищей. А в Ростове – там, надо думать, хлеба хоть завались, есть американские подарки и многое другое. Потому что, когда папа работал на заводе в Константиновке, все это у нас было. И квартира тоже.
У калитки мы с Людмилкой остановились, а папа с мамой пошли дальше. Едва они скрылись из глаз, Людмилка убежала на море, где она проводит все дни напролет, прибегая лишь поесть, а я вернулся, взял тяпку и принялся окучивать картошку.
«Это даже хорошо, что папа уехал, – думал я. – А то узнал бы, что я остался на осень по математике, выдрал бы меня, как сидорову козу. А с другой стороны – плохо. Вдруг он до августа вызовет нас в Ростов, а мне переэкзаменовка только в августе. Что тогда?»
Но я решил не думать о том, что будет потом, потому что… что будет, то и будет. Я и про «сидорову козу» тоже не думал, а мама подумала и сказала, что папе говорить пока не стоит. Возможно, она знала, что он уедет этим летом…
А мне теперь два раза в неделю надо ходить в школу на дополнительные занятия. Ничего, как-нибудь осилю я эту математику: не дурак же я окончательный. И все дело в моей отвратительной памяти. Иную теорему зубришь-зубришь, а толку никакого, то есть я понимаю, как она и что, но формулировка – ее же надо знать назубок, а вот с этим у меня полный швах.
И на душе как-то скверно. И оттого что на осень, и оттого что уехал папа, что дни идут и идут, а Рая почему-то не приезжает. И это мне почему-то не дает покоя. С утра я прислушиваюсь, не зазвучит ли за ручьем ее звонкий голосок, сам насвистываю какую-нибудь мелодию, слышанную по радио, но на свист мой никто не откликается.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
Роман Дмитрия Конаныхина «Деды и прадеды» открывает цикл книг о «крови, поте и слезах», надеждах, тяжёлом труде и счастье простых людей. Федеральная Горьковская литературная премия в номинации «Русская жизнь» за связь поколений и развитие традиций русского эпического романа (2016 г.)
Роман «Испорченная кровь» — третья часть эпопеи Владимира Неффа об исторических судьбах чешской буржуазии. В романе, время действия которого датируется 1880–1890 годами, писатель подводит некоторые итоги пройденного его героями пути. Так, гибнет Недобыл — наиболее яркий представитель некогда могущественной чешской буржуазии. Переживает агонию и когда-то процветавшая фирма коммерсанта Борна. Кончает самоубийством старший сын этого видного «патриота» — Миша, ставший полицейским доносчиком и шпионом; в семье Борна, так же как и в семье Недобыла, ощутимо дает себя знать распад, вырождение.
Роман «Апельсин потерянного солнца» известного прозаика и профессионального журналиста Ашота Бегларяна не только о Великой Отечественной войне, в которой участвовал и, увы, пропал без вести дед автора по отцовской линии Сантур Джалалович Бегларян. Сам автор пережил три войны, развязанные в конце 20-го и начале 21-го веков против его родины — Нагорного Карабаха, борющегося за своё достойное место под солнцем. Ашот Бегларян с глубокой философичностью и тонким психологизмом размышляет над проблемами войны и мира в планетарном масштабе и, в частности, в неспокойном закавказском регионе.
Сюжетная линия романа «Гамлет XVIII века» развивается вокруг таинственной смерти князя Радовича. Сын князя Денис, повзрослев, заподозрил, что соучастниками в убийстве отца могли быть мать и ее любовник, Действие развивается во времена правления Павла I, который увидел в молодом князе честную, благородную душу, поддержал его и взял на придворную службу.Книга представляет интерес для широкого круга читателей.
В 1977 году вышел в свет роман Льва Дугина «Лицей», в котором писатель воссоздал образ А. С. Пушкина в последний год его лицейской жизни. Роман «Северная столица» служит непосредственным продолжением «Лицея». Действие новой книги происходит в 1817 – 1820 годах, вплоть до южной ссылки поэта. Пушкин предстает перед нами в окружении многочисленных друзей, в круговороте общественной жизни России начала 20-х годов XIX века, в преддверии движения декабристов.
«По понтонному мосту через небольшую речку Вопь переправлялась кавалерийская дивизия. Эскадроны на рысях с дробным топотом проносились с левого берега на правый, сворачивали в сторону и пропадали среди деревьев. Вслед за всадниками запряженные цугом лошади, храпя и роняя пену, вскачь тащили пушки. Ездовые нахлестывали лошадей, орали, а сверху, срываясь в пике, заходила, вытянувшись в нитку, стая „юнкерсов“. С левого берега по ним из зарослей ивняка били всего две 37-миллиметровые зенитки. Дергались тонкие стволы, выплевывая язычки пламени и белый дым.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…