Жернова. 1918–1953. Обреченность - [36]
Постепенно огонь разгорается, шакал ведет себя все более беспокойно, а я, наоборот, очень спокойно. Не глядя на шакала, выбираю горящую головню, вытаскиваю ее из огня, напружиниваюсь, вскакиваю на ноги: вот я ему сейчас! – но шакала и след простыл, кидать не в кого.
– О-го-го-го-го-ооо! – кричу я во все горло ему вслед и смеюсь с облегчением.
Мне представляется, как я буду рассказывать своим приятелям об этой ночевке и, конечно, насочиняю целый ворох всяких жутких ужасностей. Вот уж они свои рты от завести и удивления, пораскрывают, так уж пораскрывают.
Я быстро и весело завтракаю, гашу костер, вскидываю за спину свой мешок, в руках у меня увесистая палка с заостренным и обожженным концом; с этим оружием, готовый к битве, как лермонтовский Мцыри, я и выхожу на поляну.
А на ней столько солнца, столько цветов и пчел, что в воздухе стоит ровный гул: наверняка где-то неподалеку расположена пасека.
Через минуту я набредаю на тропу, еще через какое-то время выхожу на делянку табака и серый сарай, приткнувшийся на краю поляны, на длинные ряды ульев. В сарае сушатся листья табака, оттуда несет душновато-терпким запахом. И ни души. Отсюда, от сарая, видно ущелье, по которому течет невидимая Мзымта, видны скалы Казачьего брода. Тропа разветвляется: один ее рукав спускается вниз, другой уходит в лес, скорее всего, к другим делянкам. Я уверенно выбираю первый и начинаю спуск. Вот и ручей, но течет он здесь тоненькой струйкой в узком и неглубоком желобке из камня, а чуть ниже проваливается в ущелье. Это ж даже представить себе страшновато, как я лез по этому ущелью, цепляясь за уступы скал, как далеко я забрался, но, к счастью, не сорвался и не погиб.
Вдалеке кукушка отсчитывает года, вверху кружат коршуны, слышны их тоскующие голоса, иногда в просветах между деревьями покажется кусочек синего-пресинего моря, солнце блеснет, серая белка с тонким хвостом выскочит на тропу, замрет на мгновение и тут же кинется на первую же чинару. Все, что видит глаз и слышит ухо, дышит радостью нового дня и пережитой ночи. Ночные страхи кажутся далекими и пустыми.
Оказывается, и на самом деле, шакалы не нападают на людей, даже на таких, как я. А тому шакалу просто было любопытно посмотреть на меня или даже понюхать, но он боялся меня куда больше, чем я его. Недаром говорят: трусливый, как шакал. Но это ко мне никак не относится.
Вот и дорога и тот же ручей, но уже полноводный. Я раздеваюсь донага и плюхаюсь в ту яму, где поймал первую форель. Вода холодная, но она смывает усталость, бодрит. Натянув штаны на мокрое тело, я взял в руки майку: дыра на дыре. Да еще воняет рыбой. Бросить? Но скудная жизнь приучила меня, что и такие тряпки могут пригодиться. Да и мама спросит, куда я дел майку. Не новую, конечно, но кто же надевает новые, идя в горы?
Я прополоскал майку в ручье, отжал, накинул себе на плечи и, не одевая куртки, влез в свой вещмешок. Натертые плечи болят, исцарапанные ноги саднят, но не бросать же мне свою ношу – и в голову такое не приходит… Ничего, как-нибудь.
Вот и деревня греческих колонистов. Здесь ничего не изменилось за минувшие сутки. И даже ишак стоит на том же самом месте, как будто никуда отсюда не уходил, и так же задумчиво смотрит прямо перед собой, прядая ушами и помахивая коровьим хвостом. И те же куры, свиньи, козы…
И тут калитка сбоку открылась, из нее вышла девчонка в цветастом коротком сарафане и соломенной шляпке с красной ленточкой. Вышла, увидела меня и… и замерла, широко раскрыв свои черные глаза.
И я тоже замер: передо мной стояла моя соседка-певунья. Правда, я уже знал, что ее зовут Рая, что у нее только отец грек, а мать то ли адыгейка, то ли черкешенка, что у нее есть младший брат, и старший тоже, но он уже большой и живет в другом месте. Но узнал я это не от Раи, а от Степки, живущего с ней по соседству от самого рождения.
– Привет! – сказал я от неожиданности, потому что в Адлере с ней не здоровался и вообще проходил мимо, делая вид, что не замечаю.
– Привет! – ответила она, и глаза ее стали большими.
– Ты здесь живешь? – спросил я.
– Здесь живет моя бабушка.
– А я думаю, куда ты пропадаешь каждое лето?
– Правда? – чему-то обрадовалась она.
– Правда, – сказал я, хотя ни о чем таком раньше не думал, а подумал только сейчас. Я и о ней-то последнее время никак не думал, но для этого имелись свои причины: мне нравилась одна девчонка из параллельного класса.
– А ты откуда идешь? – спросила Рая.
– Из Камендрашака. Там у меня отец работает.
– Так рано?
– Я в лесу ночевал, – сообщил я с гордостью.
– И не страшно? – изумилась она.
– Так, чуть-чуть, – поскромничал я. И пояснил: – Поначалу было страшно, а потом ничего – привык.
– А зачем?
– Что – зачем?
– Ночевал зачем?
– А-а! Так вышло.
– А-ааа… Хочешь молока?
– У меня денег нету, – замялся я.
– Без денег! – воскликнула Рая. – Я только что подоила козу.
– Хочу. А тебя не заругают?
– Что ты! Я сейчас! – И она со всех ног кинулась назад, к дому, угол которого виднелся среди густых деревьев и кустов.
Я отошел в сторонку и сел на обтесанное бревно, положенное на два плоских камня, снял с себя вещмешок, не переставая удивляться тому, что случилось, и тому, что будет, уверенный, что будет что-то удивительное и обязательно хорошее.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
Роман Дмитрия Конаныхина «Деды и прадеды» открывает цикл книг о «крови, поте и слезах», надеждах, тяжёлом труде и счастье простых людей. Федеральная Горьковская литературная премия в номинации «Русская жизнь» за связь поколений и развитие традиций русского эпического романа (2016 г.)
Роман «Испорченная кровь» — третья часть эпопеи Владимира Неффа об исторических судьбах чешской буржуазии. В романе, время действия которого датируется 1880–1890 годами, писатель подводит некоторые итоги пройденного его героями пути. Так, гибнет Недобыл — наиболее яркий представитель некогда могущественной чешской буржуазии. Переживает агонию и когда-то процветавшая фирма коммерсанта Борна. Кончает самоубийством старший сын этого видного «патриота» — Миша, ставший полицейским доносчиком и шпионом; в семье Борна, так же как и в семье Недобыла, ощутимо дает себя знать распад, вырождение.
Роман «Апельсин потерянного солнца» известного прозаика и профессионального журналиста Ашота Бегларяна не только о Великой Отечественной войне, в которой участвовал и, увы, пропал без вести дед автора по отцовской линии Сантур Джалалович Бегларян. Сам автор пережил три войны, развязанные в конце 20-го и начале 21-го веков против его родины — Нагорного Карабаха, борющегося за своё достойное место под солнцем. Ашот Бегларян с глубокой философичностью и тонким психологизмом размышляет над проблемами войны и мира в планетарном масштабе и, в частности, в неспокойном закавказском регионе.
Сюжетная линия романа «Гамлет XVIII века» развивается вокруг таинственной смерти князя Радовича. Сын князя Денис, повзрослев, заподозрил, что соучастниками в убийстве отца могли быть мать и ее любовник, Действие развивается во времена правления Павла I, который увидел в молодом князе честную, благородную душу, поддержал его и взял на придворную службу.Книга представляет интерес для широкого круга читателей.
В 1977 году вышел в свет роман Льва Дугина «Лицей», в котором писатель воссоздал образ А. С. Пушкина в последний год его лицейской жизни. Роман «Северная столица» служит непосредственным продолжением «Лицея». Действие новой книги происходит в 1817 – 1820 годах, вплоть до южной ссылки поэта. Пушкин предстает перед нами в окружении многочисленных друзей, в круговороте общественной жизни России начала 20-х годов XIX века, в преддверии движения декабристов.
«По понтонному мосту через небольшую речку Вопь переправлялась кавалерийская дивизия. Эскадроны на рысях с дробным топотом проносились с левого берега на правый, сворачивали в сторону и пропадали среди деревьев. Вслед за всадниками запряженные цугом лошади, храпя и роняя пену, вскачь тащили пушки. Ездовые нахлестывали лошадей, орали, а сверху, срываясь в пике, заходила, вытянувшись в нитку, стая „юнкерсов“. С левого берега по ним из зарослей ивняка били всего две 37-миллиметровые зенитки. Дергались тонкие стволы, выплевывая язычки пламени и белый дым.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…