Жернова. 1918–1953. Обреченность - [37]
Через пару минут Рая принесла большую кружку молока и кусок пшеничной лепешки.
– Пей! – сказала она, протягивая мне кружку.
Я пил маленькими глотками, откусывая лепешку маленькими кусочками, а она стояла рядом и смотрела на меня так, будто никогда не видела, как люди пьют молоко и едят хлеб. Мне стало неловко почему-то под ее пристальным взглядом, я поставил кружку, спросил сердито:
– Ты чего на меня уставилась, будто я с неба свалился?
Рая смутилась, сорвалась с места и убежала.
«Малохольная какая-то», – подумал я, снова принимаясь за молоко, но на этот раз без нарочитой медлительности.
А Рая – вот она опять. На этот раз в ее руках тарелка с двумя большими кусками сотов, над которыми вьется с сердитым гудением оса.
– Вот, – сказала Рая, протягивая мне тарелку.
– Так я ж не съем все это, – запротестовал я, но не оттого, что не съем, а что вот сейчас выйдет ее бабка, или еще кто, и начнут ругаться. Тут и меду не захочешь. Но меду хочется: я давно не пробовал это лакомство, хотя на адлерском базаре иногда армяне или греки продают мед, в бочонках и в сотах. Но он так дорого стоит, что мама покупает его очень редко.
– Да ты не бойся, – говорит догадливая Рая. И поясняет: – Дома никого нет: все ушли на табак. Хочешь, покажу тебе, где я живу? – и замерла в ожидании, готовая то ли убежать, то ли еще что.
Я вежливо соглашаюсь посмотреть: нельзя же не согласиться, если тебя так вкусно угощают. И опять она почему-то обрадовалась, даже вся как-то засветилась, вспыхнула, всплеснула руками, и от нетерпения ее загорелые ноги чуть не пустились в пляс. А чему тут радоваться? Просто удивительно и непонятно.
Мы входим в калитку. Мешок свой я захватил с собой: мало ли, свиньи разорвут или ишак позарится. В одной руке у меня тарелка с сотами, в другой пустая кружка.
Дом большой, двухэтажный, стоит на сваях из плиточного камня. Здесь все дома стоят на таких сваях, потому что дожди и сырость. Я знаю, из чего строят эти дома: каркас из дерева, затем турлучные перегородки, которые обмазываются глиной, смешанной с соломой, крыша из дранки.
Огромная кавказская овчарка с клочьями седой шерсти высунулась из будки, с хрипом дернулась на цепи, но Рая крикнула ей: «На место!», таким неожиданно резким голосом, будто это был голос кого-то другого, а не ее собственный. И оглянулась на меня смущенно.
Собака послушалась и легла, ворча и скаля желтые клыки.
Мы поднимаемся на высокое крыльцо, здесь я оставляю вещмешок, пустую кружку, а тарелку с сотами несу с собой, потому что осы, вытираю свои босые ноги о мокрую тряпку. Мы входим в дверь, занавешенную марлей от мух, вступаем в прохладу жилья, где пахнет молоком, медом и хлебом. А может быть, это от меня теперь так пахнет. Везде половики, как в деревне у дедушки и дяди Миши в Калининской области, как на Урале в Третьяковке. Полы некрашеные, чистые, белые. Такие они бывают, когда их скоблят ножами или еще чем-нибудь острым. Например, осколками стекла.
– Вот здесь у нас кухня, – поясняет Рая, показывая на дверь, в которую видны печка и полки с посудой. Только не русская печка, а так называемая «плита». – Здесь мы кушаем: дедушка, бабушка, я и Андрюшка. Там спальня, там тоже спальня…
Мы останавливаемся перед лестницей, ведущей наверх.
– Там моя комната, – сообщает она чуть ли ни шепотом. И чего-то ждет.
Я не сразу соображаю, что на лестницу я должен вступить первым. И я вступаю, хотя что может быть интересного в комнате, в которой живет девчонка?
И в ней действительно ничего интересного нет. Ну, кровать, накрытая кружевным покрывалом, ну, две высокие подушки. Еще стол, этажерка с книжками – не густо. По корешкам я узнаю томик Пушкина, «Как закалялась сталь» Николая Островского, томик стихов Некрасова. У меня тоже книг не так много, но много и не купишь, экономя на мороженом. Зато у меня есть Лермонтов, а его я люблю больше всех поэтов. А еще Джек Лондон, Арсеньев, Купер, «Молодая гвардия», «Тихий Дон»…
– Вот, – произносит Рая опять почти шепотом, – здесь я и живу.
– Мне нравится, – говорю я вежливо, подхожу к единственному окну, но из него ничего не видно, кроме густой листвы шелковицы, увитой виноградом.
Конечно, хорошо бы видеть горы или хотя бы речку, но и шелковица – тоже хорошо.
И мне, действительно, нравится: я бы и сам не прочь иметь такую отдельную комнату. Но чего нет, того нет. Зато у меня есть дровяной сарай, в котором одно время жил поросенок. Там, когда поросенок вырос и его зарезали, я все вычистил, вымыл и устроил для себя место, где мне никто не мешает читать и даже рисовать. Конечно, сарай с отдельной комнатой не сравнишь. Куда там!
– Хорошо у тебя, – не скрываю я своей зависти.
– Правда? – опять радуется она.
– Правда, – подтверждаю я более уверенно, ставя тарелку на стол.
– Да ты ешь! – спохватывается Рая. – Садись и ешь!
– А ты?
– Да я уж объелась, – восклицает она радостно. – Не лезет больше. Ешь! Я тебе с собой дам.
– Заругают тебя.
– Что ты! – всплескивает она руками. – Не заругают.
Я сажусь и беру соты двумя пальцами. Откусываю кусочек, жую.
– Ой! – спохватывается Рая и несется вниз.
Через несколько минут на столе передо мной стоит кружка с горячим чаем и тарелка с лепешками и козьим сыром, похожим на баранки.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
Роман Дмитрия Конаныхина «Деды и прадеды» открывает цикл книг о «крови, поте и слезах», надеждах, тяжёлом труде и счастье простых людей. Федеральная Горьковская литературная премия в номинации «Русская жизнь» за связь поколений и развитие традиций русского эпического романа (2016 г.)
Роман «Испорченная кровь» — третья часть эпопеи Владимира Неффа об исторических судьбах чешской буржуазии. В романе, время действия которого датируется 1880–1890 годами, писатель подводит некоторые итоги пройденного его героями пути. Так, гибнет Недобыл — наиболее яркий представитель некогда могущественной чешской буржуазии. Переживает агонию и когда-то процветавшая фирма коммерсанта Борна. Кончает самоубийством старший сын этого видного «патриота» — Миша, ставший полицейским доносчиком и шпионом; в семье Борна, так же как и в семье Недобыла, ощутимо дает себя знать распад, вырождение.
Роман «Апельсин потерянного солнца» известного прозаика и профессионального журналиста Ашота Бегларяна не только о Великой Отечественной войне, в которой участвовал и, увы, пропал без вести дед автора по отцовской линии Сантур Джалалович Бегларян. Сам автор пережил три войны, развязанные в конце 20-го и начале 21-го веков против его родины — Нагорного Карабаха, борющегося за своё достойное место под солнцем. Ашот Бегларян с глубокой философичностью и тонким психологизмом размышляет над проблемами войны и мира в планетарном масштабе и, в частности, в неспокойном закавказском регионе.
Действие романа одного из ведущих испанских писателей развивается в двух временных планах: в начале прошлого века и в 1975 г., в дни, когда умирал Франко. Герой пишет книгу о Гойе, работа над которой подводит его к осмыслению закономерностей национальной истории, заставляет серьезно задуматься о переломных моментах в истории Испании, о возможных путях демократизации страны.
«Юрий Владимирович Давыдов родился в 1924 году в Москве.Участник Великой Отечественной войны. Узник сталинских лагерей. Автор романов, повестей и очерков на исторические темы. Среди них — „Глухая пора листопада“, „Судьба Усольцева“, „Соломенная сторожка“ и др.Лауреат Государственной премии СССР (1987).» Содержание:Тайная лигаХранитель кожаных портфелейБорис Савинков, он же В. Ропшин, и другие.
«По понтонному мосту через небольшую речку Вопь переправлялась кавалерийская дивизия. Эскадроны на рысях с дробным топотом проносились с левого берега на правый, сворачивали в сторону и пропадали среди деревьев. Вслед за всадниками запряженные цугом лошади, храпя и роняя пену, вскачь тащили пушки. Ездовые нахлестывали лошадей, орали, а сверху, срываясь в пике, заходила, вытянувшись в нитку, стая „юнкерсов“. С левого берега по ним из зарослей ивняка били всего две 37-миллиметровые зенитки. Дергались тонкие стволы, выплевывая язычки пламени и белый дым.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…