Жернова. 1918–1953. Клетка - [54]
Кривоносов не стал спорить с Игаркой: он не впервой убеждался в правоте слов своего немногословного проводника.
Через полчаса они были на вершине сопки, на другой стороне седловины, несколько в стороне от черной скалы.
— Однако, смотри, начальник: во-он каторга ходи, — протянул Игарка руку, и Кривоносов разглядел все ту же человеческую фигурку, медленно спускающуюся вниз по черной гари. Создавалось впечатление, что человек этот никуда не спешит, а идет себе и идет по своим делам, и выстрел вроде бы никак не повлиял на его намерения. Теперь он был дальше, чем в прошлый раз, и стрелять не имело смысла.
Игарка повел рукой по склону сопки: отсюда хорошо различался край обрыва, опоясывающего сопку; человек же, не видя его, шел к этому обрыву. Вот почему Игарка сказал, что для каторги дальше ходу нет.
Но почему только один? Где остальные? Неужели они решили пробираться поодиночке в надежде, что хоть кто-то из них да сумеет уйти от погони? Что ж, даже если и так, он, Кривоносов, не вернется в лагерь до тех пор, пока не возьмет последнего. А последнего он приведет живым. И этим последним должен быть Плошкин.
Гоглидзе осторожно ступил на осыпь, опираясь на толстый и кривой сук. Мелкие белесые камни зашевелились под его ногой, тревожно зашуршали, заскрежетали, словно гадюка, которой наступили на хвост, напомнив грузину другие горы, другие осыпи, другие времена. Но осыпь, где бы она ни была, — это опасно, тем более что она подозрительно резко обрывается далеко внизу от того места, где он стоял, а там смутно голубеют копьевидные верхушки елей и пихт. Значит, там пропасть, и очень глубокая. Но другого пути, как вниз по осыпи и через нее, не было. Преследователи вот-вот могут появиться на скале, и тогда он у них как на ладони.
Гоглидзе решительно шагнул на осыпь и, усевшись верхом на сук, заскользил вниз. Вместе с ним, угрюмо скрежеща, все набирая и набирая скорость, потекла каменная река, словно ожидала, что придет человек и стронет ее с места.
Перебирая ногами, делая прыжки, Гоглидзе несся вниз, и когда до края обрыва оставалось метров пятьдесять, прянул в сторону и зацепился за выступ скалы. Мимо него с грохотом катился каменный поток, курясь серой пылью, достигал края обрыва и где-то глубоко внизу разбивался о скалы, сотрясая их и обнимая сопки утробным гулом.
С уступа на уступ Гоглидзе добрался до края обрыва и заглянул вниз: метров сто, не меньше. И пропасть тянется в обе стороны неоглядно. Если бы была веревка… Однако справа будто бы понижение, возможно, что там спуститься будет проще. Интересно, преследователи знают об этой пропасти? Если знают, то пойдут ли они следом или в обход, чтобы встретить его внизу? Ясно только одно: он должен их опередить.
Для Гоглидзе как-то пропала конечная цель, и все его существо сосредоточилось на одном — спуститься вниз и спуститься как можно быстрее. К нему вернулись легкость и уверенность горца, будто он помолодел лет на десять, и, отпустив учеников на летние каникулы, идет в родное селение по опасной козьей тропе, по которой мало кто решается ходить. Зато так интересней и ближе.
С камня на камень, с уступа на уступ, где карабкаясь, где совершая прыжки, Гоглидзе добрался до узкой — метров в двадцать-тридцать — щели, дно которой было загромождено острыми камнями. Щель разрубала хребет на две части как раз точно посредине седловины. Образовалась эта щель, судя по всему, в результате подземного толчка, и сравнительно недавно: ее отвесные косослоистые стены лишь кое-где поросли мхом, время не успело тронуть их первозданной дикости. Но спуститься здесь было еще труднее, чем в другом месте, практически невозможно.
В тоске и тревоге Гоглидзе огляделся, ища хоть какую-нибудь лазейку. Лазейка не находилась. Оставалось два пути: назад по-над пропастью или вверх вдоль щели в поисках сужения. Но там скорее всего он встретит своих преследователей. Значит — назад.
И Гоглидзе уже повернул, как с противоположной стороны щели раздался крик:
— Э-эй! А ну погоди!
Гоглидзе обернулся и с ужасом увидел, что по той стороне щели, ловко и легко прыгая с камня на камень, спускаются вниз двое вооруженных людей. Они были от него так близко, что можно разглядеть пуговицы на ватнике одного из них и вышитые узоры на странном одеянии другого.
Страх на какое-то время парализовал тело грузина. Он замер и тупо смотрел на приближающихся людей.
Преследователи хорошо рассчитали свой путь, уверенные, что беглец пойдет именно сюда и никуда больше, и здесь-то они с ним и встретятся. Бежать назад? Бесполезно. Хотя бы потому, что здесь не побежишь: не успеешь сделать и двух шагов, как они тебя застрелят.
И тут — от сознания безысходности ли, или еще отчего — страх отпустил Георгия Гоглидзе. На душе стало легко, тело сделалось воздушным — хоть лети, голова ясной, зрение острым. Он видел все и в то же время каждую мелочь в окружающей его природе. И горы, похожие на женские груди, почему они, быть может, в этих местах и называются сопками, и небо, и скалы, и каждую травинку, и каждый кустик. И людей этих тоже.
Ему даже показалось, что он много раз встречался с ними в той, свободной, жизни.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
Зов морских просторов приводит паренька из Архангельска на английский барк «Пассат», а затем на клипер «Поймай ветер», принявшим участие гонках кораблей с грузом чая от Тайваньского пролива до Ла-манша. Ему предстоит узнать условия плавания на ботах и карбасах, шхунах, барках и клиперах, как можно поймать и упустить ветер на морских дорогах, что ждет моряка на морских стоянках.
Совсем недавно русский читатель познакомился с историческим романом Клыча Кулиева «Суровые дни», в котором автор обращается к нелёгкому прошлому своей родины, раскрывает волнующие страницы жизни великого туркменского поэта Махтумкули. И вот теперь — встреча с героями новой книги Клыча Кулиева: на этот раз с героями романа «Непокорный алжирец».В этом своём произведении Клыч Кулиев — дипломат в прошлом — пишет о событиях, очевидцем которых был он сам, рассказывает о героической борьбе алжирского народа против иноземных колонизаторов и о сложной судьбе одного из сыновей этого народа — талантливого и честного доктора Решида.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Роман. Пер. с узб. В. Осипова. - М.: Сов.писатель, 1985.Камиль Яшен - выдающийся узбекский прозаик, драматург, лауреат Государственной премии, Герой Социалистического Труда - создал широкое полотно предреволюционных, революционных и первых лет после установления Советской власти в Узбекистане. Главный герой произведения - поэт, драматург и пламенный революционер Хамза Хаким-заде Ниязи, сердце, ум, талант которого были настежь распахнуты перед всеми страстями и бурями своего времени. Прослеженный от юности до зрелых лет, жизненный путь героя дан на фоне главных событий эпохи.
Документальный роман, воскрешающий малоизвестные страницы революционных событий на Урале в 1905—1907 годах. В центре произведения — деятельность легендарных уральских боевиков, их героические дела и судьбы. Прежде всего это братья Кадомцевы, скрывающийся матрос-потемкинец Иван Петров, неуловимый руководитель дружин заводского уральского района Михаил Гузаков, мастер по изготовлению различных взрывных устройств Владимир Густомесов, вожак златоустовских боевиков Иван Артамонов и другие бойцы партии, сыны пролетарского Урала, О многих из них читатель узнает впервые.
Весна тридцать девятого года проснулась в начале апреля и сразу же, без раскачки, принялась за работу: напустила на поля, леса и города теплые ветры, окропила их дождем, — и снег сразу осел, появились проталины, потекли ручьи, набухли почки, выступила вся грязь и весь мусор, всю зиму скрываемые снегом; дворники, точно после строгой комиссии райсовета, принялись ожесточенно скрести тротуары, очищая их от остатков снега и льда; в кронах деревьев загалдели грачи, первые скворцы попробовали осипшие голоса, зазеленела первая трава.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".