Жернова. 1918–1953. Клетка - [52]
— Счас будем лес палить, — заявил он веселым голосом. — Таскайте сушняк и складывайте в кучи. Ты, Пашка, вон там, от той вон пихты. Тебе, Митрий, с другой стороны, во-он от той сухостоины. Ну, а я здеся. Давай, робяты, шевелись!
Трещали сухие ветки, стучали топоры в руках Плошкина и Пашки Дедыки, со звоном крушила ветки отточенная лопата в руках Димки Ерофеева. Вверх-вниз, вверх-вниз сновали они, складывая кучи из хвороста и валежин.
— Ну, будя, — решил Плошкин, оглядываясь, отдуваясь и отирая потное лицо рукавом рубахи.
Парни подошли к нему, остановились рядом, тоже запыхавшиеся и потные. Сидор Силыч расщепил три еловых сука, вставил в расщеп бересту, велел:
— Поджигай!
Пашка Дедыко, смотритель огня, все дни пути не расстававшийся с продырявленной во многих местах литровой консервной банкой, в которой постоянно тлели угли, склонился над этой банкой, раздул огонь, поднес берестяной факел — бересту охватило дымное пламя; треща, береста начала сворачиваться, выбрасывая красноватые язычки.
Первый горящий факел Пашка передал Плошкину, второй Ерофееву, третий взял сам.
— С богом! — произнес Сидор Силыч, перекрестился и решительно сунул факел в кучу сухого хвороста.
Через несколько минут огонь с ужасающим треском и гулом, всасывая в себя воздух и все, что плохо держалось, пожирая мох и хвою, широкой полосой попер вверх по склону, охватывая в одно мгновение огромные ели, кедры и пихты, расползаясь в стороны, как дикое чудовище, вырвавшееся из заточения на волю.
— Ось, нехай попрыгають! Ось им! Ось! — выкрикивал Пашка Дедыко, блестя выпуклыми хохлацкими глазами, сам же и подпрыгивал на месте, грозя кому-то кулаком.
Жар становился нестерпимым, и они заспешили вниз.
Кривоносов с Игаркой едва начали подниматься вверх, как потянуло гарью. Они остановились. Идти дальше не имело смысла. Надо было либо пережидать пожар, либо обходить его стороной.
— Однако, моя думай — ходи туда надо, — показал Игарка на север.
— Чего они туда попрутся? Им в другую сторону нужно.
— Моя думай — они река ходи, плот делай, плыви река шибко быстро. Моя каторга хорошо понимай.
— Что ж, может, оно и верно, — задумался Кривоносов, пожалев, что не спросил у старика о маршруте, выбранном беглецами. — А если они попрут напрямки? Что тогда?
— Каторга хитры человек будет, каторга напрямки не ходи. Моя знает. Мы ходи туда, там тайга нету, два лета гори, каторга не знай, каторга тайга ходи так, мы ходи так, река ходи, там жди, каторга ходи — мы хватай.
И они спустились в лощину и двинулись на север.
Глава 27
В это время Георгий Гоглидзе в растерянности стоял почти на самом гребне хребта. Снизу, с другой его стороны, уже пыхало жаром. Вверх, к белесому небу, стремились горячие токи воздуха. В них, кружась и толкаясь, мельтешили листья, мелкие ветки, хвоя. Они достигали определенной высоты и куда-то пропадали, а вместо них на этой высоте вспучивались сизые дымы, свивались в вихри и поднимались еще выше рассерженными духами огня.
Гоглидзе знал горы. Знал он и лесные пожары, но он не знал, куда ему податься: впереди огонь, позади погоня — там и там смерть.
Гоглидзе сегодня проспал. Все от того, что слишком много съел вечером дикого меда. Обычно он просыпался раньше всех из боязни, что его могут бросить, лежал тихо, ждал, когда проснется Плошкин.
Гоглидзе в лагере чуть больше полугода, еще не успел обвыкнуть, приспособиться. Жизнь не научила его бороться, природа наделила его слабым телом, душу его сломил арест, нелепое обвинение в том, что он в школе своим ученикам внушал контрреволюционные идеи, прославляя прошлое России и Грузии, их великих царей, государственных деятелей и поэтов, что при меньшевиках состоял членом комитета народного образования и тем самым будто бы боролся против установления в Грузии советской власти, словно учитель выбирает власть и может при каких-то условиях перестать быть учителем.
После ареста Гоглидзе попал в атмосферу жестокости и презрения, оставлявшую ему слишком мало места в этом мире. Побег, в который его втянули, представлялся ему хоть каким-то выходом из этого невозможного положения.
В школе Гоглидзе преподавал математику и физику, но в душе был романтиком и поэтом, и когда в старших классах кутаисской средней школы, бывшей гимназии, заболевал учитель словесности, он с удовольствием заменял его. Руставели, Пушкин, Лермонтов были кумирами Гоглидзе. "Мцыри", как и многое другое, он знал наизусть и почти все время бормотал про себя строчки из этой поэмы, чувствуя себя тем горским мальчишкой-послушником, который вырвался на свободу и оказался один на один с равнодушной природой, а товарищи по бригаде, окружавшие его теперь, представлялись частью этой природы, такой же жестоко-равнодушной.
Грузин Гоглидзе был чужаком среди этих людей, нацменом, черным, даже еврей Пакус считал его таковым. Но других людей здесь не было, а без людей бывший учитель не мог. Поэтому, хотя он и знал, что его впереди не ждет ничего хорошего, спешил догнать Плошкина и остальных: может, они не оттолкнут его на сей раз, возьмут с собой. Ему казалось, что они не взяли его из-за профессора Каменского, но как только узнают, что тот решил вернуться, так и… К тому же, на людях умирать легче. А умирать так, как умер профессор, — Гоглидзе очень хорошо слышал выстрел, прозвучавший за его спиной, — умирать на глазах одних лишь убийц казалось стыдным, недостойным мужчины. Кто скажет тогда, что он умер с гордо поднятой головой, не прося снисхождения, не унижаясь перед убийцами?
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Повесть об экспедиции к Северному полюсу капитана Дж. В. Де Лонга на пароходе «Жаннета» в 1879–1881 годах.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
2-я часть романа о Кретьене де Труа. Эта часть — про Кретьена-ваганта и Кретьена-любовника.
Роман. Пер. с узб. В. Осипова. - М.: Сов.писатель, 1985.Камиль Яшен - выдающийся узбекский прозаик, драматург, лауреат Государственной премии, Герой Социалистического Труда - создал широкое полотно предреволюционных, революционных и первых лет после установления Советской власти в Узбекистане. Главный герой произведения - поэт, драматург и пламенный революционер Хамза Хаким-заде Ниязи, сердце, ум, талант которого были настежь распахнуты перед всеми страстями и бурями своего времени. Прослеженный от юности до зрелых лет, жизненный путь героя дан на фоне главных событий эпохи.
Документальный роман, воскрешающий малоизвестные страницы революционных событий на Урале в 1905—1907 годах. В центре произведения — деятельность легендарных уральских боевиков, их героические дела и судьбы. Прежде всего это братья Кадомцевы, скрывающийся матрос-потемкинец Иван Петров, неуловимый руководитель дружин заводского уральского района Михаил Гузаков, мастер по изготовлению различных взрывных устройств Владимир Густомесов, вожак златоустовских боевиков Иван Артамонов и другие бойцы партии, сыны пролетарского Урала, О многих из них читатель узнает впервые.
Весна тридцать девятого года проснулась в начале апреля и сразу же, без раскачки, принялась за работу: напустила на поля, леса и города теплые ветры, окропила их дождем, — и снег сразу осел, появились проталины, потекли ручьи, набухли почки, выступила вся грязь и весь мусор, всю зиму скрываемые снегом; дворники, точно после строгой комиссии райсовета, принялись ожесточенно скрести тротуары, очищая их от остатков снега и льда; в кронах деревьев загалдели грачи, первые скворцы попробовали осипшие голоса, зазеленела первая трава.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".