Жернова. 1918–1953. Клетка - [51]
— Понимать тут нечего, — снова заговорил Кривоносов наставительно. — Они есть враги советской власти, рабочего класса, большевистской партии, трудового народа. Они есть преступники, каторга. Чем меньше врагов, тем лучше для советского народа. Понял?
— Однако, Игарка тоже кушать надо, — потушив трубку, произнес равнодушно якут. — Моя так думай: дождик нету, каторга тайга поджигай. Шибко плохо, однако, — заключил он, слизывая с ножа икру.
Рядом, зацепившись замызганным ватником за сук, полулежал-полувисел Варлам Александрович Каменский, известный когда-то в России адвокат и правовед. Голова Каменского, неестественно вывернутая, не доставала до земли, из носа, рта и ушей толчками вытекала кровь, скапливаясь в одну блинообразную лужицу.
Большой черный жук-рогач двигаясь по своим жучьим делам, наткнулся на лужу крови, остановился, шевеля усиками-антеннами, влез в нее передними лапами, испугался чего-то, отступил, но поскольку нужда гнала его в раз и навсегда выбранном направлении, он стал бестолково тыкаться в кровавую лужу, вымазался в крови и остановился, удивленно поводя усиками и рогами.
Бывший профессор смотрел вбок остановившимся взглядом вытолкнутых из орбит выцветших глаз. Взгляд его, казалось, был прикован к жуку-рогачу, выражал детское изумление и безотрывно следил за каждым движением глупого насекомого.
Но тут изо рта профессора выпал кровавый сгусток и накрыл жука целиком, и жук замер, смерившись, быть может, со своей участью…
Послышался треск рвущейся ткани, натянулся воротник телогрейки, голова профессора повернулась, будто он захотел увидеть нечто еще такое, чего не видывал прежде никогда, но знал, что оно существует, только все скрывалось от его глаз, прячась за спину, и вот вышло из-за спины и встало перед ним во весь рост.
Да-да, это было Оно, Нечто, вечно ускользавшее от него при жизни, и глаза Варлама Александровича стали тускнеть и подергиваться пленкой: больше на этой земле смотреть ему было не на что…
Глава 26
Выстрел услыхали все трое и разом остановились. Выстрел прозвучал настолько близко, будто где-то за ближайшими деревьями. Беглецы в это время одолевали последние метры крутого склона сопки. Конечно, в горах звук воспринимается совсем не так, как на равнине, и об этом знали все, но знание ничего не меняло: погоня рядом, наступает на пятки.
— Ишь, — произнес Плошкин, — дажеть не скрываются. Уверены, что никуда от них не денемся. — Помолчал, добавил: — Однако, из нагана стрельнули.
— А чего они стреляли-то? — спросил Ерофеев, с надеждой и страхом глядя в глаза бригадира.
— Деда нашего, прохвессора, ухайдакали, поди, — вот чего стреляли, — пояснил Плошкин. — Выспросили у него, чего надоть, ну и… Дед-то им совсем ни к чему. А грузина… энтого — топором. Или еще чем. А то свяжут и кинут в мурашиную кучу. Грузин им тоже без надобностев. Ты думаешь, там их взвод цельный? Не-е, там двое-трое. Зато мужики ушлые, они тайгу энту, как свои пять пальцев… — И заторопился: — Ну, поспешай, робяты, неча оглядываться!
Задыхаясь, выбрались из леса. Дальше пошли заросли низкорослой березы, каких-то перевитых и перекрученных кустов, потом широкая полоса буйного травостоя, а чуть выше зеленела лохматая шкура кедровника. Здесь звериная тропа почти терялась среди перепутанных стволов с корявыми сучьями, то подныривая под них, то выбегая на каменистые плеши. Вот и кедровник позади. Лишь небольшие островки живучего кустарника зацепились за скалы, распластав по ним узловатые корни.
Еще выше начинались гольцы.
Ровно гудел упругий холодный ветер. Высоко в белесом небе расходилась лучами мелкая рябь облаков, значительно ниже облаков парил беркут, еще ниже, вровень с вершинами сопок — коршун, высматривающий добычу, время от времени доносился его тоскующий голос: пи-и! пи-и! Вокруг, куда ни глянь, дыбились крутобокие сопки, колыхалась то хмурая, то облитая солнцем лесная непролазь; на юге, у самого горизонта, поднимались к небу дымы горящей тайги, сбивались на высоте ветром и тянулись к востоку белесой полосой.
Здесь, на гольце, мир казался светлым и просторным, где каждому хватило бы места для спокойной жизни. Не верилось, что они только что продирались сквозь буреломы и почти не видели солнца. Еще труднее верилось, что лежащее перед ними пространство, уходящее в дымчатую беспредельность, покорится им так же безропотно, как и оставшееся за спиной. Там шли по их следу безжалостные люди, для которых они, трое беглецов, были только преступниками, и ничем больше.
— Ничо, — пробормотал Плошкин, оглядевшись в последний раз. — Ишшо посмотрим, кто кого. — И стремительно начал спускаться вниз, делая большие прыжки, цепляясь за выступы скал и ветки кедровника, помогая себе толстой палкой. Вслед за ним посыпались вниз и Дедыко с Ерофеевым, часто вскрикивая то от страха, то от переполнявшего их молодые души восторга.
Когда кедровник остался позади, когда миновали зеленеющие луга с редкими купами низкорослой сосны и вступили в лес, когда в хмуром, густостойном пихтаче стала попадаться ель и могучие кедры, Плошкин остановился, скинул с себя туес, винтовку и ватник, велел разоблачаться и ребятам.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
В книгу известной детской писательницы вошли две исторические повести: «Заколдованная рубашка» об участии двух русских студентов в национально-освободительном движении Италии в середине XIX в. и «Джон Браун» — художественная биография мужественного борца за свободу негров.
Документальный роман, воскрешающий малоизвестные страницы революционных событий на Урале в 1905—1907 годах. В центре произведения — деятельность легендарных уральских боевиков, их героические дела и судьбы. Прежде всего это братья Кадомцевы, скрывающийся матрос-потемкинец Иван Петров, неуловимый руководитель дружин заводского уральского района Михаил Гузаков, мастер по изготовлению различных взрывных устройств Владимир Густомесов, вожак златоустовских боевиков Иван Артамонов и другие бойцы партии, сыны пролетарского Урала, О многих из них читатель узнает впервые.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Биографический роман о выдающемся арабском поэте эпохи халифа Гаруна аль-Рашида принадлежит перу известной переводчицы классической арабской поэзии.В файле опубликована исходная, авторская редакция.
Главным героем дилогии социально-исторических романов «Сципион» и «Катон» выступает Римская республика в самый яркий и драматичный период своей истории. Перипетии исторических событий здесь являются действием, противоборство созидательных и разрушительных сил создает диалог. Именно этот макрогерой представляется достойным внимания граждан общества, находящегося на распутье.В первой книге показан этап 2-ой Пунической войны и последующего бурного роста и развития Республики. События раскрываются в строках судьбы крупнейшей личности той эпохи — Публия Корнелия Сципиона Африканского Старшего.
Главным героем дилогии социально-исторических романов «Сципион» и «Катон» выступает Римская республика в самый яркий и драматичный период своей истории. Перипетии исторических событий здесь являются действием, противоборство созидательных и разрушительных сил создает диалог Именно этот макрогерой представляется достойным внимания граждан общества, находящегося на распутье.В первой книге показан этап 2-ой Пунической войны и последующего бурного роста и развития Республики. События раскрываются в строках судьбы крупнейшей личности той эпохи — Публия Корнелия Сципиона Африканского Старшего.
Весна тридцать девятого года проснулась в начале апреля и сразу же, без раскачки, принялась за работу: напустила на поля, леса и города теплые ветры, окропила их дождем, — и снег сразу осел, появились проталины, потекли ручьи, набухли почки, выступила вся грязь и весь мусор, всю зиму скрываемые снегом; дворники, точно после строгой комиссии райсовета, принялись ожесточенно скрести тротуары, очищая их от остатков снега и льда; в кронах деревьев загалдели грачи, первые скворцы попробовали осипшие голоса, зазеленела первая трава.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".