Жажда жить - [49]

Эмили Колдуэлл, прихожанка епископальной церкви, придерживалась мнения, что церкви стоят между человеком и Богом, и про себя она была отнюдь не уверена в том, что не считает Иисуса Христа принадлежностью церкви и потому тоже преградой на пути к Богу. Ее вера состояла в личном завете с Богом-Отцом, с которым у нее были очень добрые отношения. Она считала, что Бог понимает, что она всегда действует из лучших побуждений и что Он понимает и одобряет ее поступки даже в тех редких случаях, когда другие, рангом пониже, порицают их. Эмили также исходила из того, что когда она теряет присутствие духа или нарушает правила поведения — правила, понятные ей и Богу, — ее наказывают. В данном случае она считала, что была наказана за недостаток внимания к Грейс тем, что Бог позволил Джесси Джей узнать то, что она узнала. Впредь Эмили будет более бдительно блюсти интересы дочери. Ну а пока она благодарила Бога за Сидни Тейта.

Теперь, «выходя в свет» — Форт-Пенн признал этот факт, хотя по-прежнему отвергал выражение, — Грейс часто появлялась в обществе юных леди и джентльменов, в том числе замужних и женатых. Она стала первой девушкой в Форт-Пенне, которой устроили бал в бытность ее еще ученицей школы мисс Холбрук; ей не было восемнадцати и исполнится только двадцать девятого апреля; но если уж кому и устанавливать прецедент, то только членам семьи Колдуэллов. Все говорили, что лишь это справедливо и правильно. Все приветствовали ее, и не просто как члена семьи Колдуэллов, но как привлекательную, славную девушку, которая и в бальном зале, и на людях, и за пианино, и где бы то ни было выглядит самой грацией (один из сотни каламбуров, подходящих ее имени). В Форт-Пенне, на льду Несквехелы, устраивались празднества на коньках, с последующим чаепитием или ужином в чьем-нибудь доме либо недавно открывшемся загородном клубе; проходили балы, санные прогулки в сторону Бексвилла, рядом с фермой Колдуэллов, обеды в узком кругу, поездки в Филадельфию и Нью-Йорк, бал военных, наконец, прием у губернатора. Поездок в Филадельфию было несколько, тамошние родичи считали своим долгом непременно что-нибудь подарить Грейс — приятное занятие, когда девушка хороша собой и богата.

— Тебе не кажется, что это перебор? — поинтересовался как-то у жены Уилл.

— Нет. Пусть этот год запомнится ей на всю жизнь, — возразила Эмили.

Один из маршрутов привел в серный источник, что соответствовало ее плану перемены обстановки. Погода там выдалась божественная, и Эмили сказала, что вообще-то Грейс неплохо бы некоторое время отдохнуть. Отдых пришелся весьма кстати, ибо к тому времени, когда Эмили решила, что можно возвращаться в Форт-Пенн, с делом Баума было покончено: Луи Бауму была предоставлена возможность признать себя виновным в убийстве второй степени, и его приговорили к двадцати годам заключения. Кое-кто из итальянцев недовольно ворчал и жаловался, но слышали эти протесты исключительно сами же итальянцы, да еще один местный политикан, некто Роджер Бэннон, который заявил, пожимая плечами:

— А что я вам, добрые люди, говорил? До тех пор пока вы не выправите себе все бумаги, с этими подонками-голландцами сражаться бессмысленно. Живите как надо и голосуйте как надо, не зря я вам твержу это изо дня в день. Но как голосовать, если нет гражданства? По крайней мере здесь, на этой помойке, где смердит голландским духом, это невозможно. С меня не спускают глаз так же, как дьявол не спускает глаз с низкооплачиваемого банковского клерка.

— И ведь не голландец вытащил малого из беды, — заметил кто-то из итальянцев.

— Разумеется, нет! Думаешь, я не знаю? Это сделал ирландец! А что я вам все время твержу? Это был Десмонд О’Коннол, ирландец, а не кто-то из этих балбесов.

— Но вы же их вините.

— Ну да. Но я не виню их за то, что они так хорошо отдают себе отчет в собственных недостатках, что им хватило ума выдвинуть ирландца, сметливого, умного адвоката. Улавливаешь, к чему я клоню, бонджорно?

— Не совсем.

— В таком случае не сочтите за нескромность, но я готов сделать для итальянца то же самое, что наш общий друг Десмонд О’Коннол сделал для этих толстопузых любителей пива. Когда им приходится туго, они идут к ирландцу. Почему бы вам не воспользоваться такой же возможностью? Ваш друг Роджер Бэннон не адвокат, но провернул он уйму дел вне здания суда. В стотысячный раз повторяю, выправьте себе документы, станьте избирателями, а дальше уж мое дело — позаботиться о том, чтобы ни один итальянец не попал на палубу. Мы будем путешествовать первым классом, и не исключено даже, нас будут обслуживать нынешние владельцы судна, если вы понимаете, о чем я.

— Да.

— Беда многих ваших соплеменников заключается в том, что они с утра до ночи обливаются по́том, как галерные рабы, гнут спину кто на Пенси, кто на Нескви, получают не больше трубочиста — и довольны жизнью! Довольны словесами больших людей, довольны тем, что ломают хребет, пока не заработают туберкулез и не начнут харкать кровью в подушку по ночам. И за что? За какую-то мелочь, за восемьсот долларов, ну за две тысячи, на которые можно вернуться в старый дом, купить ферму и поднять детей, чтобы те тоже поливали по́том несколько акров итальянской земли. Я тоже родился в старом доме, но если бы кто-нибудь из моих ребят сказал, что хочет вернуться в Ирландию и жить там, я бы утопил его! В свой срок мой старший поступит в колледж, даже если мне придется для этого украсть деньги. Да вы знаете его. Роджер Бэннон-младший. Сейчас ему четырнадцать, но он уже ростом с меня. Я не против, чтобы он разносил газеты, но ничего больше, пока не вырастет. Без тех грошей, что он зарабатывает сейчас, я обойдусь, а когда-нибудь он получит образование, окрепнет и тогда уж принесет домой не цент, а доллар. То же касается его братьев. Им и в голову не приходит расспрашивать о маленькой ферме в Вексфорде, откуда я родом. Вот и вам бы так, ребята. Тогда у нас что-то получится.