«С 16 декабря ко всем официальным наименованиям коммутаторов в Нью-Йорке будут добавлены отличительные цифры. Например: ГАновер станет ГАновер-2».
(Из объявления Нью-Йоркской телефонной компании,
8 декабря 1930 г.)
В то воскресное майское утро девушка, которой вскоре предстояло стать причиной сенсации в Нью-Йорке, проснулась после бурно проведенной ночи слишком рано. Мгновенно очнувшись от сна, она погрузилась в отчаяние. Такого рода отчаяние ей доводилось испытывать, пожалуй, уже две тысячи раз, а дней в году триста шестьдесят пять. Обычно причиной тому было раскаяние, притом двойное: она знала — следующий ее поступок будет ничуть не лучше. Конкретные причины этих минут ужаса и одиночества не всегда заключались в словах или поступках. В этом году она сделала значительный шаг вперед. Настолько значительный, что понимала: в том, что она делала или говорила вчера ночью, не было ничего особенного. Поведение в ту или иную ночь, которое приводило ее в отчаяние на следующий день, зачастую бывало дурным, но все же не настолько скверным, чтобы так расстраиваться. Девушка понимала, пусть лишь смутно и только после того как подавляла привычку врать себе, что отчаяние тоже стало привычкой. От изначального отчаяния она отошла далеко, потому что научилась игнорировать его основную причину. У отчаяния, которое преследовало ее всю жизнь, существовала единственная причина.
Но девушка уже несколько лет приучала себя не думать о ней в надежде отогнать от себя воспоминание об этой причине, отвлечься от нее. Поэтому наступало утро, иногда перевалившее на вторую половину дня, когда она просыпалась и начинала думать, что же такого натворила, прежде чем лечь спать, раз сегодня ее охватывает такой ужас. Принималась вспоминать, в какую-то долю секунды думала: «Ага, вспомнила», — и на этом воспоминании о несомненно дурном поступке выстраивала объяснение. А затем следовал период мысленных проклятий и криков, нашептывания непристойных самообвинений. Она честила себя всеми известными ей бранными словами. Шептала и шептала ругательства, которые мужчины бросают в лицо мужчинам, разжигая в себе желание убить. Постепенно это изнуряло ее физически, и она приходила в состояние слабого вызова — однако не настолько слабого, чтобы он казался слабым кому-то со стороны. Для всех она представляла собой вызов; но, на ее взгляд, это было лишь дурное поведение. Она просто дурно себя вела.
Прежде всего нужно было встать и одеться. В это воскресное утро девушка сделала то, что проделывала часто, получая от этого легкое удовольствие. Завязка пижамных брюк, которые были на ней, развязалась ночью, она спустила их и засмеялась. Произнесла мысленно: «Интересно, где он».
Девушка поднялась с кровати, запахивая пижаму. Она нетвердо держалась на ногах после выпитого накануне, но обошла всю квартиру и не нашла его. Квартира оказалась большой. Там была просторная комната с роялем, множеством массивной мебели, в одном углу возле книжного шкафа висело много увеличенных фотографий мужчин и женщин, мальчиков и девочек, сидящих верхом или стоящих возле оседланных лошадей. Была фотография девочки в тележке для двоих, запряженной легкоупряжной лошадью, но, если присмотреться, был виден повод, который, очевидно, держал не попавший в объектив конюх. В рамках фотографий красовалось несколько синих призовых лент с сельской ярмарки в Коннектикуте. Были фотографии яхт. Присмотрись девушка внимательнее, она бы поняла, что это одна и та же яхта, принадлежащая яхтклубу «Саунд-Интер». На одной фотографии была гоночная восьмерка с гребцами; на другой — изображение только одного гребца, работающего веслом. Девушка разглядела ее пристально. У гребца была короткая стрижка, короткие, толстые шерстяные носки, хлопчатобумажная рубашка на трех пуговицах с маленькой буквой на левой стороне груди, на трусах выступала выпуклость от плавок и того, что под ними. Девушку удивило, что он повесил фотографию там, где ее могли видеть его подрастающие дочери. «Но они не узнают его здесь, если им не скажут, кто это».
Далее находилась столовая, чуть поменьше первой комнаты, вызвавшая у девушки мысль о густо политом соусом мясе. Затем четыре спальни, не считая той, где спала она. Две принадлежал и девочкам, третья служанке, четвертая хозяйке. В этой комнате девушка задержалась.
Она раскрыла чуланы, осмотрела одежду. Взглянула на аккуратно застеленную кровать. Понюхала флаконы на туалетном столике, потом раскрыла еще один чулан. Первым делом увидела норковое манто, все остальное не привлекло ее внимания.
Девушка вернулась в его комнату и отыскала свои вещи — туфли, чулки, трусики, вечернее платье. «Нет, надевать его нельзя. Невозможно показываться в таком виде. Нельзя выходить среди дня в вечернем платье и пальто». Вечернее пальто, точнее, накидка, лежало аккуратно сложенным в кресле. Однако, взглянув еще раз на вечернее платье, девушка яснее вспомнила предыдущую ночь. Оно было разорвано спереди до самой талии. «Сукин сын». Швырнула платье на пол одного из его чуланов и сняла пижаму — его пижаму. Приняла душ, неторопливо вытерлась несколькими полотенцами, бросила их на пол ванной, затем взяла его зубную щетку и подставила под горячую воду. Вода была очень горячей, девушка подумала, что щетку надо стерилизовать. Эта мысль вызвала у нее смех: «Ложусь с ним в постель, рискую подцепить что угодно, а зубную щетку стерилизую». Почистила зубы, прополоскала рот эликсиром, развела фруктовую соль и с удовольствием выпила. Настроение начинало улучшаться. Отчаяние проходило. Теперь она знала, что за дурной поступок совершит, и была этим довольна. Ей не терпелось совершить его.
