И хотя в коридоре пусто, люди на этаже есть, это просто ощущается. Пустые пространства имеют особенную атмосферу.
— Думаешь, они дома? — спрашивает Офелла.
— Обычно они выходят поесть около восьми. Так что наверняка.
— Как цинично звучит, — говорит Юстиниан. — Просто прелесть.
Ниса подходит к номеру пятьсот семнадцать, говорит:
— Папа! Мама! Это я! Мне нужна ваша помощь.
Мы ждем, я даже не шевелюсь. Мне так хочется, чтобы Грациниан раскрыл дверь, назвал Нису Пшеничкой и решил все ее проблемы. Но этого не происходит. Ниса стучит, но ей снова не отвечают. Даже когда она пинает дверь, никто, кроме Офеллы, не проявляет недовольства. От отчаяния Ниса дергает ручку, и дверь легко поддается. Толкнув ее, Ниса входит в номер.
Я заглядываю внутрь и вижу пустую комнату, готовую к вселению следующих постояльцев.
Мы с Нисой вступаем в прохладное и темное пространство номера, Ниса включает свет, и две люминесцентные, безжалостно-белые палки загораются наверху. Номер небольшой, и основную его часть занимает кровать с панелью управления массажными режимами над изголовьем. Как в кино, нужно бросить в щель монетку, а потом нажимать кнопки. Шторки с яркими ананасами, темно-синие стены и стеклянная в блестках пепельница на поцарапанном столе придают всему номеру вид пятидесятилетней давности, когда все яркое считалось и роскошным. На тумбочке стоит телефон, на подоконнике — дешевая, шумная кофеварка, которую можно с тем же успехом использовать как будильник.
— Настолько бедно и старомодно, что даже стильно, — говорит Юстиниан. — Выключите свет, неоновая реклама делает все еще безысходнее!
Над изголовьем кровати висит картина с покрытым туманом Городом, от которого видны только шпили дворцов. Наверное, художнику было лень рисовать все остальное. Очень экономно. Рисунок не слишком соответствует духу номера, но здесь все некоторым образом разлажено, будто собрано в разных комнатах, обставленных в более или менее общем стиле, но не взаимозаменяемых.
Номер словно пустует давным-давно. В гостиницах так всегда. Как только уезжает постоялец, его и след простыл. Ничего не остается, кроме безликой комнаты, готовой к следующему клиенту.
Юстиниан еще как-то говорил, что гостиничные номера — проститутки среди комнат. Тогда мне показалось, что он опять выпендривается, а сейчас я понимаю, что он имел в виду.
Ниса садится на кровать, и та отвечает ей приветливым, старческим скрипом.
— Ну, здорово теперь, — говорит Ниса, достает мобильный и с ожесточением набирает номер. Мне кажется, сейчас она вдавит кнопку вызова так сильно, что она сломается. Если люди с таким усердием хотят позвонить, им должны ответить. Но это только я так думаю. Абоненты, оба, по-прежнему не существуют.
Офелла стоит у двери, ей явно неловко, Юстиниан с интересом рассматривает номер, как будто ожидает, что на глаза ему попадется что-то важное.
Я подхожу к тумбочке, открываю ее, осматриваю пустоту внутри, закрываю. Заглядываю за старый, пучеглазый телевизор, вижу провода, но больше ничего интересного.
— Их там нет, Марциан, — говорит Ниса. Я говорю:
— Но если им спешно пришлось уехать, они могли оставить записку. Например. Или если что-то случилось, то здесь есть какой-нибудь знак. Я такие фильмы смотрел. Они называются детективы.
Ниса запускает руку под подушку, вынимает конфету в серо-зеленой обертке и начинает смеяться.
— Мятная! — говорит она.
Юстиниан пихает тумбочку ногой, перемещая ее под люстру, вскакивает на нее и заглядывает в плафоны.
— Я вижу дохлого мотылька, — говорит Юстиниан. — Я бы что-нибудь передал именно таким образом.
Офелла подходит к подоконнику, проверяет за батареей, щупает оконную раму.
— Уклоняешься в шпионские фильмы, — говорит Ниса. — Нужен просто детектив.
Я заглядываю под кровать. Сначала вижу смешные ботинки Нисы с золотистыми молниями и шипами на носках, потом касаюсь ее щиколотки, и она убирает ноги. Под кроватью не просто пыль, а ее царство. С гор пыли от моего дыхания спускаются пылевые оползни, оседающие в пылевых карьерах. Я не сразу замечаю под кроватью кое-что еще. Плоский квадратик, относительно чистый, а значит оставленный здесь недавно. Потерянный здесь. Я притягиваю его к себе, подцепляя кончиками пальцев. Это может быть записка. Вернее, могла бы быть, но теперь, когда я прикасаюсь к ней, я понимаю, что это фотография.
Я вылезаю из-под кровати, говорю:
— Нашел кое-что.
Прежде, чем посмотреть на фотографию, я смотрю на потолок, где сонные, готовящиеся к зиме мухи совершают неторопливые прогулки, больше не издавая жужжания.
Я переворачиваю фотографию. Она совсем маленькая, легко помещается у меня в ладони. И она очень старая. С бликами и белыми краями, как будто в рамке, сделанная на фотоаппарате, который еще сам выплевывает изображение через пару минут.
Я на самом деле не помню, как он называется. Я много чего путаю. Но я бы никогда и ни с кем не спутал свою маму. На фотографии она еще совсем юная девушка. Она и сейчас молодая, но когда делалась эта фотография, наверное, ей и двадцати не было.
Мама стоит рядом с девушкой, в которой я не сразу узнаю Санктину. В них есть нечто общее, но я бы скорее подумал, что они подруги, чем родственники.
