Земли обетованные - [182]

Теперь Петр знал, почему он грузный и вечно усталый, но это его ничуть не утешало. Он чувствовал себя чудовищно виноватым, как, вероятно, Эдип[228], когда выкалывал себе глаза. Но ему даже в голову не пришло так же лишить себя зрения. Эдип поступил как глупец. Какой смысл становиться слепым? Разве стал он после этого счастливее? Разве испытал облегчение? Нисколько. Петр перестал ходить к психологу с того дня, как тот посоветовал ему «вскрыть гнойник». Он подумал: это невозможно, потому что этот гнойник я сам. Так он и жил с грузом на сердце, замкнувшись в себе, избегая общения с окружающими, словно донос оставил у него на лбу каинову печать. Мысли об увечье Эдипа преследовали его. Правильнее было бы вонзить себе в сердце нож. Он подумывал о самоубийстве. Его замкнутость мешала поддерживать стабильные отношения с женщинами, и если какой-то роман случайно затягивался на месяц-другой, его пассия начинала скучать и бросала его.

Наконец Петр сказал себе, что есть другое решение. Он должен встретиться с отцом, броситься на колени и умолять о прощении. Но на такой поступок ему было неимоверно трудно решиться. Все равно что подняться на Эльбрус зимой и босиком. Эта идея просить прощения приводила его в ужас; так зверек, зачарованный взглядом змеи, которая вот-вот проглотит его, не способен убежать. Перед отъездом в Израиль в 1976 году мать сказала ему, что Игорь не держит на него зла, что он ждет, когда сын захочет с ним увидеться, – но Петр решил, что это маневр, чтобы привлечь его, а потом отомстить за донос. Долгие годы Петр твердил себе, что нужно набраться мужества и встретиться с отцом, объясниться с ним, как в пьесах Стриндберга или Ибсена, где герои часами ведут словесный поединок. Но Петр понимал, что не обладает таким талантом. Он был уверен, что, глядя в глаза отцу, струсит и не сможет высказать ему ни малейшего упрека. Петр маялся, иногда проводил вечер в театре, а стоило подумать о том, чтобы сесть на поезд и встретиться лицом к лицу со своей судьбой, прежняя паника снова захлестывала его.

* * *

Нескончаемый снег заваливал Москву сугробами, стирая границы между тротуарами и проезжей частью. Через два дня после Богоявления Франк и отец Борис приехали в Богородице-Смоленский монастырь, относившийся к Московской епархии и более известный как Новодевичий. Там их принял митрополит Сергий.

Франк признался, что он крещеный католик, что он решил отречься от мира и принять монашеский постриг, чтобы приблизиться к Богу.

– Это трудный путь, сын мой, ты будешь ходить в послушниках три долгих года учебы и работы, прежде чем удостоишься пострига. Правда, ты волен покинуть монастырь в любой момент, и я сам могу отослать тебя, если сочту нужным. Здесь испытывают новообращенных, чтобы понять, искренне ли они стремятся быть ведомыми по пути Господа. В праздник Входа Господня в Иерусалим я совершу твое помазание, назначу тебе духовного отца, ты получишь рясу, клобук и вервицу[229]. Тебе предстоит участвовать во всех службах и таинствах, исповедоваться каждую неделю, блюсти целомудрие, жить в бедности, проявлять абсолютное смирение и слепое послушание; оно очистит твою душу перед Господом и станет смыслом твоего существования, второй натурой; ты должен отдаться ему без остатка, ибо послушание есть свобода и только через него мы обретаем Дух Святой.

Франк считал, что его решение окончательно, что оно лишит его возможности вернуться в мир людей; он отдастся служению душой и телом, не ожидая конца трехлетнего испытательного срока. Решив полностью порвать с прошлым, он раздарил соседям все вещи, что скопились за годы у него в квартире, – одежду, мебель, книги и прочее – со словами: «Друзья мои, возьмите то, что нужно вам и вашим родственникам, а я больше ни в чем не нуждаюсь». Через десять минут все исчезло, и Франк отдал ключи хозяину. Затем он снял со счета все свои сбережения и отдал их отцу Борису на ремонт храма. От своей прошлой жизни он сохранил только одежду, что была на нем, смену белья да книгу Базена об отце Фуко. Открыв бумажник, он разорвал ставшие ненужными документы. Решил было выбросить и четырехлистный клевер в прозрачном конвертике, но передумал – не потому, что считал его талисманом – тот никак не помог ему в жизни, – но потому, что клевер подарил отец в трудную минуту, тридцать один год назад. Эту последнюю ниточку Франк рвать не хотел, руководствуясь той иррациональной логикой мысли, которая иногда присуща человеку, что, пока он хранит клевер, отцовская любовь будет его оберегать.

На следующее утро после помазания послушник Франк был отправлен в Черниговский монастырь на севере Москвы, который три года назад вернули Троице-Сергиевой лавре. Монастырские постройки находились в плачевном состоянии, фрески в полуразвалившейся церкви сбиты, скиты осели и покосились. Франк ничего не знал о той жизни, которая его ожидала, и был приятно удивлен сочетанием простоты, уединения, свободы, которая здесь предоставлялась каждому, и товарищеского духа между монахами. Ему нравилась его семиметровая келья со спартанской обстановкой, и он чувствовал себя как дома в этой тихой обители.