Записки старого москвича - [15]

— Сеанс окончен!

На Тверской в большом доме Саввинского подворья, выстроенном в русском стиле и ныне покорно переехавшем в глубь двора, уступив свое место новым зданиям улицы Горького, помещался синематограф с итало-греческим названием «Вивантограф». В этом же доме было представительство фирмы «Гомон», выпускавшей на экраны приключенческие «боевики» («Фантомас» и другие), а впоследствии и кинохронику из русской и иностранной жизни. В этом же доме позднее разместилась и крупная русская кинофирма Ханжонкова. Еще несколько позднее на Тверской открылся синематограф под названием «Фонохромоскопограф». Здесь показывался прародитель звукового кино и предшественник эдиссоновского «Кинетофона». Сеанс состоял из нескольких фильмов с хронометражем, равным продолжительности звучания граммофонной пластинки. На экране появлялся трудноразличимый красный Мефистофель, за экраном начиналось шипение граммофона, Мефистофель начинал двигаться и петь на итальянском языке арию «На земле весь род людской», впопад и невпопад раздирая и закрывая рот. Синхронность достигалась приводным черным шнурком, тянувшимся из-за экрана через весь зал в кинобудку.

Между прочим, до появления граммофона Москва увлекалась его предшественником — фонографом. На Тверской, в доме гостиницы «Дрезден», открылся магазин, торговавший фонографами и валиками к ним. Фонограф имел не вращающийся диск, на который у граммофонов и патефонов накладывается плоская пластинка, а металлический вал. На него надевался валик — цилиндр шоколадного цвета с приятным сладковатым запахом. За 60 копеек можно было купить пустой, то есть ненапетый валик и, имея вторую, тут же продававшуюся мембрану для записи звука, увековечивать пение и декламацию всех родственников.

Первыми кинокартинами, демонстрацию которых москвичи ходили смотреть по нескольку раз кряду, были такие, как «Приход поезда».

На экране появлялась пустынная платформа вокзала с несколькими людьми, пришедшими встречать поезд, который показывался вдалеке в белых клубах пара, выпускаемого паровозом, выраставшим в своих размерах и все ближе и ближе надвигавшимся на застывших в созерцании зрителей… Поезд остановился у платформы, протянувшаяся линия вагонов зарябила открывающимися дверцами купе, из которых высыпали прибывшие пассажиры. Они идут на зрителей, все увеличиваясь в росте и объеме и, по-видимому, с любопытством смотря на снимающий их киноаппарат, останавливаются, улыбаются… «Фильм» окончен.

Были и комические, например «Жалкая кончина одного швейцара»: в подъезд, где стоит одетый в крупноклетчатый костюм толстый швейцар с шарообразным животом, грузчики вносят огромный ящик. Раскрытой дверью грузчики придавливают стоящего за ней швейцара к стене, сплющив его до толщины картонного листа. Вытащив плоские и по-прежнему клетчатые останки швейцара на улицу, грузчики останавливают проезжающего велосипедиста, который с помощью насоса возвращает швейцару его шароподобную фигуру, после чего он занимает свое прежнее место у двери, и на этом «сильнокомическая» картина заканчивается.

Без конца демонстрировалась картина «Парижские пирожники», вызывавшая неудержимый смех зрителя, хотя весь метраж ее был занят только однообразной погоней за проказниками толпы, все нарастающей, опрокидывающей тележки с овощами, киоски, полицейских и пр. Толпа бегущих замыкалась безногими калеками…

Как примитивна была публика, как растет с годами аудитория вообще и до какой степени выросли понимание, вкусы и требования нового зрителя, перед которым распахнули свои двери десятки тысяч советских театров и кинотеатров!

Роясь как-то в балетных рецензиях прошлого столетия, я удивился, прочитав, что зрители плакали во время исполнения «Баллады о колосе» в балете «Коппелия». Это было совершенно необъяснимо, так как ни в танце этом, ни в предшествующих, ни в последующих мизансценах нет ничего печального. Только позднее я нашел разгадку этой реакции зрительного зала: «Баллада о колосе» идет в сопровождении… соло виолончели, рыдающие звуки которой трогали до слез сентиментальную публику.

Первые русские кинокартины, не считая фильмов на исторические и сказочные сюжеты, были рассчитаны на чувствительную аудиторию и носили не менее сентиментальные названия: «У камина» «Молчи, грусть, молчи!..» и даже: «Мою любовь, широкую, как море, вместить не могут жизни берега!..» Очень быстро «звездами» и «королями» экрана стали Вера Холодная, бледная темноволосая красавица с несколько безжизненным лицом, и ее партнеры Рунич и артист Малого театра В. В. Максимов, выступавший также в концертах с мелодекламацией и игравший для экрана анемичных аристократических «героев» с обязательными кадрами во фраке, который он, действительно, носил идеально. Не менее знаменитой была и вторая пара — Лысенко и Мозжухин. Одним из важных элементов в демонстрировании кинокартин было их фортепьянное сопровождение. Появились даже ставшие знаменитыми киноиллюстраторы, фамилии которых печатались в афишах и объявлениях. Но и самые знаменитые не избегали шаблонов: стоило на экране появиться луне, как пианист тотчас перескакивал на такты «Лунной сонаты» Бетховена, бушующее море немедленно сопровождалось раскатами «Революционного этюда» Шопена, а любое свадебное шествие открывалось под звуки «Свадебного марша» Мендельсона. Но действие музыки при восприятии немого фильма было поразительным: достаточно было самому плохому пианисту, «наяривающему» на растрепанном пианино затасканный вальс, умолкнуть на минуту, чтобы закурить папиросу, как картина становилась действительно немой, персонажи проваливались в какое-то, казалось, безвоздушное пространство, начинали действовать как бы за приглушающей все пеленой и двигаться манекенами под сухой и громкий треск аппарата, сразу становившийся слышным. Но вот вновь начинала звучать музыка, и все мгновенно входило в свои рамки.