Записки старого москвича - [14]

Москва бережно и радостно вбирала в себя пришедшую весну. Был такой сверкающий день, когда лопаются первые почки на тополях, когда ощущаешь на своем лице приливы теплого воздуха и во всем твоем существе бродит смутная и сладкая тяга к загородным просторам, к запахам трав и молодой листвы.

На углу Кузнецкого и Петровки около магазина Аванцо продавали пармские фиалки и тонкие нарциссы с желтыми глазка́ми. Из кондитерских Трамблэ и Сиу в ароматы весны врывались запахи кофе. Я свернул на Петровку, в Богословский переулок, где рядом с театром Корша помещалась редакция «Рампы и жизни».

Войдя в подъезд, где меня сразу охватили полутьма и холод промерзших за зиму стен, я взбежал по лестнице и, толкнув дверь, очутился в большой и теплой комнате редакции с ослепившими меня после сумрака лестничной клетки оконными стеклами, пылавшими расплавленным солнечным золотом.

В редакции гудел басок и прерывистый, на низких тонах смех маленького плотного человечка со стриженными под машинку волосами, похожими на поддельный мех бобра: в них равномерно перемежались короткие черные и седые тычинки. Он что-то рассказывал. Его слушали редакционные сотрудники, театральный критик, подписывавшийся «Як. Львов», фотокорреспондент и заведующий конторой редакции и объявлениями.

Представляя в лицах Федора Адамовича Корша и окающего священника из церкви, расположенной напротив театра, Lolo рассказывал о диалоге, происшедшем между ними на тротуаре Богословского переулка. Корш шел, опираясь на свою неизменную палочку, и, повстречавшись с батюшкой, остановился.

— Как посмотрю, Федор Адамович, у вас всегда народу полным полно, — окал батюшка, — а у нас, прямо скажу, не густо.

— Репертуарчик надо менять, батюшка, репертуарчик… — назидательно ответил Корш, хитро блеснув глазками и потрясая руку священника.

Фотокорреспондент принес только что отпечатанные им фотографии, на которых был заснят приезд в Москву знаменитого кинокомика Макса Линдера.

В то время не было еще Чарли Чаплина, Гарольда Ллойда, Пата и Паташона и Бестера Китона, и на экране царил Макс Линдер. Популярность его была огромна.

В эти дни я увидал Макса Линдера среди публики на сеансе в кинотеатре «Континенталь», в дальнейшем называвшемся «Востоккино», а еще позднее — «Стереокино».

Макс Линдер сидел в ложе, возвышавшейся над партером, только что наполнившимся публикой, общее внимание которой было приковано к знаменитому киноартисту.

Линдер, чрезвычайно этим довольный, вел себя, как одержимый. Он быстро вертелся то в одну, то в другую сторону, как будто сидел не на обыкновенном стуле, а на винтовом табурете перед пианино, гримасничал, широко улыбался, блистая знакомыми всем по экрану крупными зубами, смеялся беспрерывно бегающими глазами, снимал и вновь надевал свой черный котелок. И наконец, добившись приветственных аплодисментов, вскочил, раскланялся, шлепнулся обратно на стул и, будто обжегшись об него, вновь взлетел кверху и, сняв котелок, пустил его ребром по вытянутой руке. Быстро согнув ее, он заставил котелок покатиться обратно к плечу и молниеносно «взбежать» ему на голову… Публика изумленно рявкнула и восторженно взвыла… Линдер клоунски раскланивался, сияя зубами и прижимая то к левой, то к правой стороне груди скрещенные ладони.

Lolo брезгливо просматривал фотографии и, выбрав одну, где был запечатлен момент, когда студенты выносят Макса Линдера на руках из подъезда вокзала, протянул ее мне, исполнявшему в то время обязанности секретаря редакции, но еще не узаконенному в этой должности:

— Сдайте в цинкографию. Размер клише в одну колонку, и заверстать подальше, на одну из последних полос номера…

Я сделал синим карандашом пометку на обороте фото.

— Запишите надпись наверху, над клише: «Апофеос пошлости», — продиктовал он.

— Какая подпись будет внизу? — спросил я.

Lolo задумался.

Вдруг я неожиданно для себя рискнул предложить:

— Может быть так: «Живые студенты несут на руках живого Макса Линдера»?

Lolo сбоку серьезно взглянул на меня и, помолчав, буркнул:

— Вы делаете успехи…

Подпись была принята.

Заведующий конторой Варлаам Александрович подтолкнул меня:

— Вот момент переговорить о киноотделе.

Поговорить с Lolo о киноотделе! Для этого нужно было набраться храбрости. Дело в том, что во всей российской печати того времени нельзя было найти ни одного слова об искусстве кино.

Мысль о том, чтобы написать рецензию о каком-нибудь кинофильме, показалась бы столь же дикой, как дать в газете отзыв о рагу или салате, изготовленном каким-либо рестораном. Впрочем, последнее звучало бы менее нелепо для тогдашних газетных нравов.

Русская кинематография находилась еще на заре своего существования. До того, как робко зародилось отечественное киноискусство, московские синематографы показывали только ленты, выпускаемые главным образом французскими фирмами Патэ и Гомов, имевшими в Москве свои представительства. Синематографов насчитывалось всего несколько: на углу Тверской и Газетного переулка, где теперь возвышается здание Главного телеграфа, на крышу убогого крыльца была водружена неуклюжая мельница с медленно вращавшимися крыльями, на которых вечерами горели редкие красные лампочки. Театр носил название «Красная мельница», заимствованное у известного парижского кафе-шантана «Мулен-Руж». На Петровке, почти напротив Петровского пассажа, во втором этаже дома помещался маленький синематограф «Мефистофель», принадлежавший какому-то немцу с толстой супругой, восседавшей в крошечной кассе, из которой она с трудом вылезала перед началом сеанса, чтобы проверить билеты у публики на местах. Киномеханик громко объявлял в окошечко своей кинобудки название картины и род ее — «драма», «видовая» или «сильнокомическая», а в заключение возглашал: