Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь - [49]

”Жан Жорес” двинулся в морскую пучину…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы плыли по волнам океана в неведомое будущее.

В первое время кормили нас вполне сносно, но потом стали давать какую-то отвратительную крупу, разведенную кипятком. Выхода не было, те, у кого не было своих запасов, ели эту бурду. Вообще паек сократили наполовину, — не только в смысле качества… Я запретил своим приятелям есть казенную болтушку, и мы перешли на наши запасы: размешивали сухари в кипяченной подсахаренной воде, так что получалась у нас тюря. Эта тюря и спасла нас от дизентерии. Другие заключенные страшно мучилась от болей в животе и поносов. Люди стали заметно слабеть, болезнь брала свое. Через несколько дней появились первые смертные случаи.

Я целыми днями сидел на нарах, наблюдая за происходящим, и ни в какие разговоры не вступал. Как-то начальник охраны, зайдя в трюм, спросил:

— "А ты, кацо, все молчишь? — А если я тебе на болячку свою пожалуюсь — вылечишь?

Он только улыбнулся и ничего не ответил.

Свирепствовал голод. Курить также было нечего. Мужики стали крошить доски нар и свертывать древесную труху. Видя это, я не выдержал. Стал развязывать свой мешок, говоря, что сейчас дам охраннику пару сапог, чтобы он приволок махорки. Дождался, покуда вошел к нам начальник охраны. Протянул ему сапоги и попросил, чтобы принес курева и чего-нибудь поесть. Он повертел сапоги и вышел. Долго не возвращался, так что я уж было подумал: "Пропало”, и укорил себя в душе за такую растяпистость. Чувствовал, что и мои товарищи думают что-то подобное, но ничего не говорят, не желая растравлять меня. Начальник возвратился к обеду. При нем было шесть пачек махорки (по 15 коп.), немного сухарей и с килограмм сахару. У меня потеплело на сердце. Я поблагодарил его. Он усмехнулся и ушел. Заключенные слышали и видели все наши переговоры с начальником. Никто, разумеется, не осмелился сказать ни слова. Только смотрели на меня глазами, полными мольбы. Мы — четыре приятеля — вообще не курили. Я обратился ко всем в отсеке: "Становись в очередь, буду раздавать по одной закрутке на двоих”. Раздал все, покуда не опустели все шесть пачек. Один из воров, раздосадованный моим поступком, обратился ко мне:

— Ты почему это роздал фрайерам махорку?

— А ты, стерва, сиди на своем месте и не суйся, куда тебя не просят. Еще всякая падла будет меня учить, что мне делать!

И тут же предложил ему:

— А если хочешь — двигай сюда: сыграем на то, что у тебя есть.

Он спрыгнул с верхних нар и мы взялись за игру. Я выиграл все его вещи. Злой, он забрал у некоторых мужиков их барахло — и игра продолжалась. Вскоре и это все оказалось моим. Короче говоря, я раздел его до кальсон; и просидела эта стерва до вечера — голый, как цуцик.

Мужикам я их вещи отдал, предупредив, что если кто захочет их забрать, то пускай скажут, что это все принадлежит Ази. А голого я пожалел, да и ребята уговорили меня отдать ему его одежу. Я только предупредил его, чтобы он не вздумал играть снова, так как вещи-то — мои, и когда мне они понадобятся, я их возьму. Так что по крайней мере он больше голым остаться не мог…

Количество мертвецов с каждым днем увеличивалось. Каждый день выбрасывали с парохода жуткие костяки, обтянутые кожей. На костяках прикреплены были огромные головы с провалами глаз.

В водах Северных морей плыть было трудно: сплошные льды. Вместе с нашим "Жоресом” тащился целый караван: "Баку”, "Ленинград”, еще какие-то суда, а впереди шел, пробивая путь, ледокол "Микоян”. Член Политбюро, как и положено ему по штату, пробивал дорогу каторжникам…

По прибытии в бухту Певек нас выгрузили. Многих, впрочем, не довезли: они остались в океане, либо вмерзли навечно в плавучие льдины. Нас быстро загнали в огромную палатку, окруженную колючей проволокой. Палатки эти были построены на болоте: ноги утопали, не то что бежать, но и идти было тяжело. А нары в палатке были из горбыля… Это был воистину ад. Кормили еще хуже, чем на корабле. Сырость добивала тех, кого ранее пощадили истощение и болезни. Мерли прямо на нарах, где и оставались лежать закоченевшие трупы. Никому не было до нас дела. Мы и сами не знали, что предпринять, понимали только, что если не станем действовать, то погибнем все до единого…

В один прекрасный день нам велели построиться без вещей.

Я и мои товарищи, а с нами — еще десятки воров, у кого имелись ножи, — встали в первый ряд. Думали все, уверен, об одном и том же: если с нами что-либо захотят сотворить — живыми не дадимся. Оказалось, что нас всего лишь вели в баню. Дорога эта проходила мимо лагерных строений. Внезапно кто-то из-за колючей проволоки прокричал, назвав мое имя: "Ази, всех твоих друзей здесь согнули, а несогнутых — увезли полумертвых неведомо куда… Мамеда из Дербента и…

Второго имени я не расслышал. Я сразу же повернул голову на крик, но ничего не разобрал: слишком много лиц виднелось за колючками. Кто же это? О чем он? А… Мамед. Я знал его хорошо: отъявленный и смелый вор. А кто же другой?

Нас ввели в баню. Своим товарищам я сказал, чтобы мыться не смели: опасно. После бани нас повели обратно в ту же самую адскую трясину, как я назвал ее про себя. Думал, что уж на обратном пути встречу неведомого собрата, но за колючей проволокой никого, кроме охраны, не было. В глубине лагеря виднелись кучки заключенных, уныло провожавшие нас взглядами, но подойти никто конечно не мог. Там были мои друзья, знакомые, в этом-то я уверен, но поговорить не удалось.