За правое дело - [24]

На другой день в затоне только и было разговоров, что о роспуске вредительского «союза фронтовиков», прикрывавшего свою подрывную деятельность якобы защитой обиженных и нуждающихся. И, конечно, о Савелии Кузьмиче. Вспоминали его хождение по дворам и собесам, неудачные выступления на митингах, забытую было обидную «дырку в крыше». Никто не жалел его, не встал на его защиту. Все это глубоко и мучительно переживал Денис, негодуя на отцовских обидчиков и на отца, так унизительно и безответно сносившего все эти, пусть даже заслуженные, издевки. Однако сам Савелий Кузьмич очень скоро оправился от потрясения и, кажется, чувствовал себя своего рода героем.

А однажды даже весело заявил Степаниде:

— Ноне опять меня всяко трясли, просмешники. И до чего же на язык бойки, канальи!

— Честный ты, людям веришь, Савушка, а они тебя под страм вводят, — горько вставила Степанида.

— Вот-вот! — согласно подхватил тот. — За это и пострадал. Ништо, Степушка, всему свой черед. Ране народ в бога верил, а бога — и нет. Придет время — человек в человека веровать будет, потому как человек — он все могет, ежели ему настоящую волю дать и все протчее. На том и стоим.

В один из субботних дней, придя домой с большим опозданием, даже не скинув с себя грязной спецухи, отец молча прошел к столу, тяжело опустился на скамью и как-то странно уставился невидящими глазами на Степаниду.

— Не заболел ли, Савушка? — не выдержала та.

— Здоров. В партийной ячейке был я…

— За что?!

Савелий Кузьмич вздрогнул, как от удара, и уже осмысленно поглядел на жену.

— В партию позвали меня. Как есть я от веку рабочий человек, а такожде революции помогал много — в партию большевиков приглашают. Это же какая мне… это самое… честь и счастье, ежели меня, Луганова, — в партию, а? И как я ей, партии нашей, в глаза глядеть буду, Степушка, ежели по дурости супротив ее пошел! И она же, советская наша власть, меня в партию свою примет — это как же понимать надо, а?..

Последнее Савелий уже не сказал, а выдавил из себя слезным стоном. И в глазах его действительно были слезы. Денису, наблюдавшему в эту минуту отца, было трудно понять, что больше сейчас волновало родителя: его раскаяние за свой промах или радость предстоящего вступления в партию большевиков-коммунистов, о чем он даже не смел мечтать.

Однако это продолжалось недолго. Через полчаса отец уже бегал по закути, хлопал себя по ляжкам и голосисто выкрикивал:

— Денька! Завтра на почту слетай, газету на весь год выпиши, понял? Ноне, мать, вместях политику читать будем, потому как в ячейке сказали: «Темный ты, товарищ Луганов, что тот чулан, игде свету нет, одни мыши. Должон ты газеты читать и все протчее, а такожде в ликбез записаться. А покуда тебя в партию на версту не допустим и числим тебя в сочувствующих, проверку тебе цельный год чинить будем». А ишо наказывали… это самое… карахтер ломать. Чтобы, говорят, партейной выдержке научился. Это как же понимать, Степушка? Али я и цыкнуть не смей? Коли требуется…

Жена, успокоясь, что ничего страшного не произошло, улыбчиво смотрела на мужа.

А Савелий Кузьмич продолжал бегать по закути, и голос его звенел:

— Партейный — это что же… это же всему голова и за кажного в ответе, во как! Хоша б Илюху взять. Дилехтор приказ пишет: Самохина за пьянку из кузни вон! А Илья ему: стой, дядя! Какое ты основание человека за борт выкинуть поимел, в сути не разобравшись? Ему, Самохину, баба сынка родила, на радостях человек выпил, а ты — в приказ! Опять же и дилехтор а — кто могет по шапке его? Партейная ячейка, вот кто! — И вдруг смолк, вопросительно посмотрел на жену, сказал робко: — Боязно мне чегой-то, Степушка. В большом ответе за людей буду я, дровишек не наломать бы.

В этот вечер Савелий Кузьмич был особенно ласков к детям. Нежно щипал за щеки, ставил к косяку, делал новые метки — за зиму все подросли, а тем более Анка, — каждому находил теплое слово.

— Боек, стервец, в меня боек! — говорил он семилетнему черномазому, что цыганок, Никитке. — Вот летом обувку, одежку справим, в зиму в школу пойдешь.

— А эта в тебя пошла, мать, в тебя красавица, — обнимал он, легонько тиская, шестилетнюю Клашку.

Нашел и старшенькой, вислолобой и курносой, как сам, тринадцатилетней Анке, теплое слово:

— Ништо, доченька, не с лица воду пить. Счастье — она не до красоты, она до ума тянется. У кого котелок боле, тому и счастье. А у тебя — котел! Учись только. Я сызмальства такожде на обличие свое обиду имел. Бывалоче, пить схочется — страсть! А к воде подойдешь, нагнешься, на морду свою в речку глянешь — и пить расхочется. А какую жену-красавицу отхватил! Учись, доченька. Ноне, слыхать, и бабы в ученые люди пойдут. Это я тебя как будущий партейный большевик заверяю!

И только ничего теплого не нашел старшенькому, Денису.

4

Начались регулярные семейные читки. Савелий Кузьмич, приходя с завода, выкладывал новости, а после ужина усаживал семью за убранный стол, требовал доставленный почтой свежий номер газеты «Саратовские известия», деловито просматривал его весь, с первой до последней страницы, передавал старшаку:

— Читай, сынок. Да пошарь, где тут про чехов сказано, которые в Татищеве супротив нас народ баламутят. Чегой-то у меня глаза застит.