За правое дело - [26]

Единственный сын пономаря затонской церкви Прошка Жуков, худенький и слабосильный мальчик, старше Никитки года на два и выше его на полголовы, был большим баловнем в семье и объектом зависти и издевок детской бедноты, не дававшей ему проходу даже вблизи церковной ограды. В прошлую весну, когда состоялось его знакомство с Никиткой, Прошка уже учился в первом классе гимназии, ходил в новенькой с блестящими медными пуговицами синей шинели, шапке с гимназическим знаком и с новеньким кожаным ранцем за спиной. Но, увы, все это не только не радовало, но даже огорчало Прошку. И шинель, и шапка с кокардой, и ранец только дразнили завистливые глаза сорванцов и голодраных обидчиков, не дававших «пономарю» ни отдыха, ни покоя. Прошка хитрил, менял пути следования: в гимназию, задаривал особо опасных преследователей, но и это уже мало помогало ему: гостинцы родителей были с каждым месяцем все скупее, а преследователей и «защитников» — все больше. И жизнь Прошкина стала бы ему горше редьки, если бы не одно случайное знакомство…

Было это весной. Прошка благополучно миновал Глебучев овраг и подходил уже к окраине города, как вдруг нос к носу встретился с вывернувшимся из-за плетня оборванцем. Напуганный грозным видом черномазого незнакомца и сопровождающей его ватаги, Прошка заученно протянул приготовленную на такой случай белую булку, когда с противоположной стороны появилась еще ватага и рослый, мордастый пацан угрожающе двинулся на упредившего его конкурента. Прошка уже жалел, что поспешил с откупом, и обреченно ждал наказания за свой промах.

Однако оборванец — это и был Никитка Луганов — не отступил, сунул булку в руки одному из стоявших за ним мальчишек и сам смело двинулся на врага. В черных диковатых глазах его запрыгали озорные бесенята, и весь он, напружинившийся и верткий, заплясал перед набычившимся здоровяком, готовым немедленно и жестоко расправиться с неожиданным и дерзким соперником.

На этот раз бой был слишком упорным и долгим для обоих противников, особенно для Никитки: все лицо, грудь и руки его были в сплошных синяках и кровоподтеках, рубаха и штаны вывожены в грязи и разодраны, и в зияющих дырах чернели и багровели те же следы явно неравной битвы. Если бы его враг, без пяти минут победитель, не оставил бы сейчас свою жертву и довел свою страшную «работу» до конца, превратив Никитку в освежеванный кусок мяса, или немедленно сбежал от него, бой можно было бы считать выигранным. Но у мордастого не было сил ни продолжать молотить побежденного, ни тем более броситься в бегство. Часто и шумно хватая широко раскрытым ртом воздух, он сидел на поверженном в грязь Никитке, тупо озираясь вокруг на окаменевших зрителей и лихорадочно соображая, что ему делать дальше.

И этих-то нескольких секунд было достаточно для Никитки, чтобы снова собраться с силами и продолжать бой. В один миг он сбросил с себя не ожидавшего такой наглости противника, подмял под себя, и железные Никиткины кулаки обрушились на врага с такой яростью, какой не было еще за все битвы…

А спустя несколько минут Никитка уже сидел у плетня, в стороне от лежавшего в грязи окровавленного соперника, и спокойно, будто ничего не случилось, делил между членами своей шайки завоеванную им в неравном бою Прошкину булку.

У ошеломленного, не верившего своим глазам Прошки появился-таки бесстрашный и надежный защитник. А еще немного спустя полюбившийся атаману своей щедростью и осведомленностью в воинском деле Прошка стал его первым советчиком и «начальником штаба».

6

Вызвав условным свистом из церковного дома Прошку, Никитка увел его в Глебучев овраг и поделился с ним своей мыслью. Тут же оба обдумали, как и кому лучше переадресовать «Известия», и Прошка аккуратно, каллиграфическим почерком настрочил заявление. Никитка внимательно выслушал текст, остался им очень доволен, но концовку продиктовал другую, с любимыми отцовскими словечками: «для просвещения в мировом масштабе попов и протчую гидру».

В тот день, когда отец воевал с оставившей его без газет почтой, Никитка вел свое «войско» на Соколовую гору. Бледное, отощавшее за целых полтора года беспорядков и голодовок босоногое войско едва поспевало за своим вожаком, карабкаясь на крутой глинистый склон, скатываясь, цепляясь за голые кусты и обнаженные корневища. На горе Никитка объявил большой роздых, насмешливо оглядел разом повалившихся на пригретую солнцем землю, измученных долгим подъемом ребят.

— Прошка, давай!

Прошка тотчас снял с плеча школьный ранец и, тяжело дыша и отдуваясь, передал его атаману. Никитка по-хозяйски раскрыл ранец, выволок из него несколько засаленных свертков, с десяток крашеных яиц, столько же просвир и даже небольшой, облитый белой глазурью настоящий пасхальный кулич.

— Вот да-а! — изумился атаман. — Ай да Прошка! А где нож?

Прошка открыл, подал ему складник.

— Сочти! — приказал Никитка. И стал развертывать бумажные свертки с ветчиной, курицей, жареными рыбьими тушками, розовым свиным салом.

— Семнадцать, — доложил Прошка.

— С тобой?

— Нет, я не в счет, я завтракал.

— Ладно.

Никитка вернул хозяину пустой ранец, разложил на землю на бумаге снедь и начал сосредоточенно, не спеша делить Прошкино богатство. Голодная «гвардия» затаив дыхание следила за каждым движением черных от загара рук своего командира, и только польщенный похвалой Прошка равнодушно щурился на залитый солнцем далекий город, на сверкающую полыньями и заберегами широкую Волгу.