Юрий Звенигородский - [20]

Окно потемнело, как давеча при затмении. В дверь заскреблись.

— Войди, кто там, — откликнулся Юрий.

Вошла Домникея с подсвечником, поставила на стол. Не дала книжку читать, сама стала на колени у его изголовья.

— Изголодалась по тебе, свет мой! Без счету дён не видела своего дитяти.

— Уж не дитяти, — возразил он. — Скорей глупого недоросля.

Сокровенный женский взор встретился со смутившимся взглядом княжича.

— Ты для меня дороже родного сына, — жарко промолвила Домникея. — Всегда красивый, всегда умный и не по возрасту взрослый.

Он порывисто обнял ее.

— И ты мне — человек ближе всех. Выслушай, Домникеюшка, исповедь, утоли сердечную боль. Отри слезы, как в детстве, с души моей.

Запинаясь, выложил свои мысли, все до единой, до самой скверной.

Бывшая мамка погладила его кудри, потом крепко поцеловала в лоб.

— Вот я и выбрала из тебя тягость до последней капли. Веруй: дурного не мыслил, не желал никому никакого зла, а если что пришло в голову против воли, — это дело людское. У иных и не то бывает.

— У Ягайлы, бывшего Якова, — вспомнил Юрий, — а теперь Владислава[16].

— Не ведаю сих имен. Бог с ними! — Домникея перекрестила княжича. — Накрепко запомни: пылкий возбуждает раздор, терпеливый утишает распрю. Читай чаще Святое Писание. Будь кроток и до зела смирён. Не зря апостол Павел внушает: «Человек Божий… преуспевай в терпении». Вот и терпи, мой ангел. От терпения — опытность, от опытности — надежда. Помни слова евангелиста Луки: «Терпением вашим спасете души».

— Что терпеть? — спросил Юрий, хотя прекрасно знал, что.

— Всё терпи, — зашептала на ухо бывшая мамка. — И мой слабый разум, и мои опостылевшие ласкания…

— Хитрая Домникейка! — прижался он к пахнущей полевыми цветами щеке. — Выжимаешь из меня лестные слова! Откуда от тебя сегодня особенная душистость?

— От мыленки, — призналась она. — Купец-сурожанин пахучую водицу привез. Нюхнёшь, — и будто сахар вкусила.

Они проболтали до самой той крайности, когда свечке осталось догореть ровно столько, чтоб Домникее дойти до своей спальни. Княжич, как маленький, был уложен в постель с помощью нежно любимой мамки.

Спал без снов. Назавтра пробудился другим: сердце билось легко, разум ладил с душой, вчерашнюю тяжесть с груди как рукой сняло. Каждый бы день ощущать себя столь свободным от всякой дури!

А день выдался суматошный. На господском верху челядь бегала с бесконечными поручениями. Из кухни в подклете шел вкусный дух: быть нынче знатному пиру! С утра Юрий спокойно позанимался с Морозовым, к полудню поспешил приготовиться к встрече с братом. Великокняжеский поезд выехал из Кремля еще засветло, однако у городской заставы ожидающих застигла ранняя тьма. Резкий холодный ветер подул с запада, откуда должны были появиться долгожданные вестники. Сперва Юрий увидел приближающиеся горящие факелы в руках Васильевой охраны. Потом в общем шуме и обычной в таких случаях сутолоке вслед за родителями обнял прибывшего. Лицо его в факельном свете показалось незнакомым, а запах так и вовсе чужим.

— Я-то здоров, ты здоров ли? — отвечал на приветствие старший брат голосом, непривычно взрослым, огрубевшим после трехлетней разлуки.

С ним были все три боярина, посланные отцом, и два грузных литовских князя, оба Ольгердовичи, с православными именами: один Дмитрий, другой Андрей.

Юрий хорошенько рассмотрел брата за пиршественным столом. Да, возмужал Василий, стал чуть-чуть походить на татуньку. Родители не могли наглядеться на сына. Младший же брат, забыв о еде, увлекся рассказом одного из Ольгердовичей, кажется, Андрея: он путал обоих. Этот Андрей еще по дороге в Кремль говорил без умолку, возмущался неудобствами Смоленской дороги: все леса да леса, в лесах разбойники, а под копытами пни недавно срубленных деревьев. Неухоженная, постоянно меняющаяся дорога! Болота и топи тянутся порой по нескольку верст и не всегда перекрыты мостами и гатями, хотя Андрей и насчитал пятьсот три моста. При обилии снега да при хороших морозах хватило бы трех суток, чтоб одолеть полтысячи верст, теперь же пришлось потратить… Сколько, Юрий не запомнил.

За столом литвин говорил о сатаниноподобном слуге, вставшем между Кейстутом и Ягайлой. Последний не походил на отца и деда: был ленив, обожал удовольствия, боялся трудных решений, искал советов. Таким советчиком стал для него отцов парубок, крепостной холоп. Звали — Войдыллом. Великий князь взял его к себе стлать постель, подавать питье. Дал в кормление город Лиду. А вскоре Войдылло получил руку сестры Ягайловой. Вот это старому дяде Кейстуту очень не поглянулось: княжну-племянницу выдали за холопа! Не пожалел он попреков ни вдовствующей великой княгине Ульяне, ни самому Ягайле, ни даже новобрачной. Войдылла это взбесило. Вскоре немецкий рыцарь, командир Остерродский, кум Кейстута, Куно Либштейн прислал донесение: «Ты ничего не знаешь, а Ягайло частенько посылает Войдылла к нам договариваться, дабы отняли твои волости». Кейстут призвал в помощь сына Витовта. Тот жил с Ягайлою душа в душу и ничему не верил. Однако пришлось поверить, когда немцы пришли брать Полоцк.

— Твой бывший удел, — напомнил Ольгердовичу Василий.